Терпеть не могу людей, которые приходят в гости и сразу начинают проявлять инициативу: без спроса рубят дрова, заваривают чай и все такое. Если хозяйке понадобится помощь, она скажет.

— Вы живете одна, фройляйн Зейферт? — спросил я.

— Да. С тех пор, как погиб мой брат, — добавила она. — Родители умерли еще в двадцатые.

— Ясно.

После долгой паузы она заговорила сама, как будто тепло от печки растопило какой-то лед внутри нее самой:

— С Генрихом мы познакомились на танцах. Мы оба работали на механическом заводе. Он… — Она замялась.

Я сказал:

— Я знаю, что он участвовал в рабочем движении. Но это в прошлом.

— Да, конечно, — с облегчением проговорила Труди. — Мы с ним давно не виделись. Какой он? Все такой же смешной?

Я не ответил. Вместо этого я показал на вышивку, висящую у нее на стене:

— В России была целая республика немцев. Вы знали об этом? Еще в восемнадцатом веке немцы переселялись в эту большую страну в поисках работы, карьеры… Несколько поколений они трудились на благо своей новой «родины». И как она отплатила им — знаете?

Труди Зейферт съежилась и уставилась на меня огромными глазами. Я видел, что она боится услышать что-то ужасное.

Безжалостно я продолжал:

— По приказу Сталина всех немцев погрузили в поезда и отправили в Сибирь. А их дома теперь стоят пустыми. Нетронутыми, но совершенно мертвыми. Сталин боялся, что они с любовью встретят своих соотечественников. Что перейдут на нашу сторону и будут нам помогать. Что увидят в нас освободителей.

— Они ведь могли вернуться в Фатерлянд, когда фюрер позвал их, — тихо отозвалась Труди. — Многие так и поступили. А эти люди почему-то остались в России. Что же удивительного в том, что они поплатились за это? Ошибки порой обходятся нам слишком дорого. Я пожал плечами:

— Просто хочу сказать вам, Труди, что эта война заставила меня многое увидеть по-новому. Мы побывали в сражениях, многократно подвергались опасности, не раз теряли боевых друзей. Я был ранен. И все-таки ничего более страшного, чем те пустые немецкие деревни, я не видел. И в одном доме на стене висел такой же девиз, как у вас, — тоже вышитый крестиком… До войны мы видели в таких картинках воплощение чересчур назойливой материнской заботы. Но сейчас я так не думаю. Совсем не думаю.

Девушка долго молчала, я видел, как она украдкой вытирает слезы.

Потом Труди спросила:

— Зачем вы мне это рассказали?

— Потому что я, в общем, никому больше не могу этого рассказать, — признался я. (На самом деле у меня был заранее готов ответ на этот вопрос.)

Труди встала:

— У меня есть суп с клецками. Вы будете есть?

— Ужасно голоден. — Я тоже поднялся со стула. Но она не спешила на кухню. Стояла, свесив красноватые натруженные руки, посреди своей суровой комнаты.

Я рассматривал ее, не стесняясь и не скрывая любопытства. Простая фабричная девушка, думал я, у нее было нелегкое детство, безрадостная юность. Сейчас опять настали непростые времена — идет война, стране приходится напрягать все силы ради победы. Но после победы все переменится. Ради этого мы и сражаемся. Именно ради этого. Ради таких, как Труди.

— Иди ко мне, — сказал я тихо и протянул к ней руки. Она шевельнулась, глянула на меня исподлобья, но осталась на месте.

— Если не хочешь, я просто уйду, без обид, — прибавил я. — Самое главное, Труди, — ничего не бойся.

Всхлипнув, она бросилась ко мне, обхватила меня за шею костлявыми руками и зарыдала.

— Я… — проговорила она сквозь слезы. — Я так хочу просто быть живой!

Я оставил у Труди все деньги, кроме тех, которые нужны были мне для покупки билета на поезд, и обещал заехать еще. Когда я уходил, она сидела за столом, подперев кистью руки острый подбородок, и мрачно сверлила меня своими темно-серыми глазами.

Я аккуратно закрыл за собой дверь и вышел на улицу. Фрау Хартман торчала у окна, и я сразу встретился с ней взглядом. Она улыбнулась мне кисло-сладкой улыбкой и задернула шторы.

В поезде я развернул газету, купленную на вокзале, и прочитал известие о гибели командующего войсками группы армий «Юг» Вальтера фон Рейхенау. Русские сбили самолет, в котором находился генерал-фельдмаршал, недалеко от Лемберга. Уцелевших не было[14].

Я сложил газету и долго смотрел в окно без единой мысли. Пробегали железнодорожные станции, среди белого снега — острые красные крыши церквей, входили и выходили люди. Кругом звучала немецкая речь. А я как будто перенесся мыслями туда — в заснеженные степи, где танки вмерзают в жидкую грязь. Мне не хватает веры, подумал я.

Новым командующим Шестой армией в январе был назначен бывший начальник штаба фон Рейхенау — генерал Паулюс. Нас в Айзенахе это все касалось опосредованно — до отправки на фронт оставалось несколько месяцев. Солдат не привык задумываться дольше, чем на пару дней вперед.

Несколько раз еще я ездил в Дрезден. Труди подарила мне свою фотокарточку.

Наконец, в конце июня сорок второго, шестьдесят новобранцев и двадцать танков погрузились на поезд и двинулись в сторону Восточного фронта. Я выехал раньше, с пакетами для командования и другими поручениями.

— А у вас есть девушка, господин обер-лейтенант? — спрашивает Кролль.

По нашим подсчетам, мы догоним наш Второй танковый на реке Донец, где-то южнее Лисичанска. Если только я правильно произношу все эти названия.

Вместо ответа я показываю ему карточку Труди.

— Можно? — Он осторожно берет ее двумя пальцами и долго разглядывает, вертя перед глазами. Мне прямо интересно — что можно высматривать столько времени в таком обыкновенном лице?

Наконец я сердито отбираю у него карточку. Он смотрит на меня с любопытством.

— Не думал, что у вас такая девушка, господин обер-лейтенант, — говорит наконец Кролль.

Тут мне делается обидно, я просто готов взорваться и сказать какую-нибудь глупость, вроде того, что Труди вовсе не моя девушка и что ее карточку я взял просто так, чтобы было что показывать товарищам, когда все начнут хвастаться и рассказывать, вздыхая, какие красавицы ждут их дома.

— И что не так с моей девушкой? — спрашиваю я немного более резко, чем стоило бы.

— Она похожа на работницу с фабрики, — отвечает чересчур проницательный Кролль.

— А почему, Кролль, я не могу завести отношения с хорошей работящей немецкой девушкой, которая сейчас стоит у станка ради того, чтобы Германия скорее одержала победу над врагом? — вопрошаю я.

Но он только отмахивается:

— Да ладно вам, господин обер-лейтенант, мне-то можете всю правду сказать.

От такого обращения у меня глаза на лоб вылезают:

— Что ты себе позволяешь? Кролль ухмыляется, и я понимаю, когда сделал ошибку: не нужно было откровенничать с ним насчет моей личной жизни. Еще покойный Вальтер фон Рейхенау говорил: «Никогда не пейте шнапс с подчиненными. Можете пить в их присутствии, можете даже нажраться в хлам, — но не берите их в свою компанию». А я нарушил этот великий завет. И теперь рыжий саксонец вообразил, будто он со мной на равных.

— Вот что, Кролль, — говорю я, — скоро ты поймешь, что все это не имеет ровным счетом никакого значения. Главное — чтобы на родине тебя хоть кто-то ждал. Лично меня ждет хорошая честная немецкая девушка. А теперь заткнись и не смей рассуждать о ней.

— Ясно, — говорит Кролль. И больше мы к Гертруде Зейферт не возвращаемся, но я невольно начинаю думать о Генрихе Тюне. Однако чем ближе мы к фронту, тем менее существенной представляется мне та дрезденская история.

Мы поднимаем тучи пыли. Не вполне понятно, где здесь, собственно, дороги: степь лежит перед нами одной сплошной широкой дорогой. Видны следы огромных масс людей, техники и скота, которые прошли здесь до нас: мы замечаем трупы лошадей, искалеченные танки, кое-где и мертвых людей. Зияют глубокие воронки от бомб. Везде пропахала почву война. Мы несемся вперед — свежая кровь для германских жил.