Но скоро наступило ущемление более серьезного свойства; кончились теплые дни и с начала октября грянули морозы. Отопление стали только при нас «чинить». К концу нашего пребывания в Ярославле немного «починили», но нам пришлось октябрь и ноябрь сидеть в шубах и в валенках, спать, навалив на себя — все, что можно. И не столько даже холод, сколько сырость скоро дала себя почувствовать: начались ревматические боли у многих из нас; ноют ноги, руки, ломит спину, а ты целый день все в той же запертой холодной, сырой камере, к тому же неизменно голодный. И можно только удивляться, как при таких условиях мы все таки сдерживали себя и не реагировали каким-нибудь крупным скандалом на нескончаемые придирки, как самого Кузьмина, так и конвоя…

Кузьмин… Развязный коммунист из богатой крестьянской семьи, коммунист вчерашнего дня; полный невежда в политических вопросах, но весьма сведущий в спекуляции и расценивавший свой «высокой пост» в Ярославле и как доходную статью: чуть не ежедневные поездки в Москву с докладом Кожевникову всегда давали возможность что-нибудь привезти с собой в Москву из Ярославля, из кругом Ярославля лежащих деревень. Все здесь дешевле, чем в Москве; а многое например, картофель, и значительно.

Грубость, вспыльчивость, непостоянство настроения-моментально отражавшегося на режиме — вот отличительные черты характера Кузьмина. Особенно не взлюбил Кузьмин наших товарищей-женщин. Однажды хотелприменить даже карцер. Случилось это с тов. Зауербрей. Постовой на просьбу тов. Зауербрей отворить зачем то камеру ответил руганью. Зауербрей заявила:

— С тюремщиками говорить не желаю. Но если вы еще раз позволите себе сказать мне грубость, я с вами рассчитаюсь.

Постовой сейчас же с жалобой к Кузьмину: арестованная грозит «рассчитаться».

Через несколько минут уже несется по коридору Кузьмин и кричит:

— Я ей покажу. Сшибу с нее спесь. В карцер упрячу. А пока лишаю прогулки на неделю.

Конечно в тот же день мы все заявили, что отказываемся от прогулки. Кузьмин испугался осложнения и «наказание», наложенное на Зауербрей, было снято.

Кузьмин был главою нашей охраны. Охрана же наша вначале вся состояла из военнопленных.

В первые недели грубый окрик и рука, ищущая револьвера, были единственными ответами на наши заявления. просьбы. Инструкция В. Ч. К. явилась для всех них «незыблемым законом». Отчасти при этом сказывался и «коммунизм» многих из охраны, отчасти как бы и месть нам, русским, за те ужасные условия плена, в которых в свое время нашу охрану держало царское правительство. Но вскоре наш караул оказался «сам у себя под стражей». Вывезенные из Красноярска, стремившиеся к себе на родину, военнопленные были обманом превращены в тюремщиков. Их уверили, что в Ярославле они не на долго, что в течение месяца пришлют им смену — русский отряд, что они выполняют миссию коммунизма, способствуя борьбе с белогвардейцами и т. д.

Многие из них поверили, поверили всему, что им натрубили в В. Ч. К. Но скоро им пришлось разувериться: и в том, что они охраняют «контрреволюционеров», и в том, что их скоро отправят на родину. Чехи, среди которых оказались и сражавшиеся на Самарском фронте, через две-три недели стали определенно нашими друзьями. Кое-кто из немцев стал говорить, что им стыдно выполнять обязанности тюремщиков. Мадьяры сильнее других сопротивлялись нашему тлетворному влиянию: многие из них так и не «сдались».

В конце ноября большая часть военнопленных была отозвана из Ярославля. Появились новые караульные — наши соотечественники, из батальона В. Ч. К. Правда, «национальная гордость» как будто меньше должна была страдать, но из старого караула уже многие были «нашими», мы уже обуздали, хотя бы отчасти, их тюремную ретивость, на многое открыли им глаза. Новые караульные, подобно новой метле, пожелали мести чисто, то есть свято выполнять каждую букву пресловутой инструкции. Отсюда еще, даже в самые последние дни нашего пребывания в Ярославле, столкновения.

Мы прибыли в Ярославскую тюрьму 12-го августа; нас было 39 человек. В конце августа на нашем крыле стали производить спешный ремонт оставшихся еще свободными одиночек. Приезжали местные чекисты, осматривали, о чем то беседовали с тюремной администрацией, с Кузьминым. Ясно было, что ждут новых гостей… 6-го сентября из Москвы привезли еще одну группу эс-эров в 34 человека, захваченных при массовых арестах 23-го августа.

Большинство из этой группы были давно отошедшие от партии люди; многие даже никогда в партии не состояли. Совершенно случайный подбор, но и им пришлось полностью испить горькую чашу Ярославского сиденья.

С этого времени наша коммуна не увеличивалась; но с первой половины сентября постепенно стала таять. Убывали маленькие группки в течение сентября и октября. Первый большой ком отвалился от нашей коммуны 5-го ноября. 5-го ноября увезли семнадцать человек: всех цекистов и ряд активных работников. Известие об увозе пришло неожиданно. Подбор увозимых внушал опасения. Почему именно этих лиц берут? Куда их думают упрятать? Что с ними хотят сделать? Наш дружный маленький мирок заволновался, закопошился. Узнали, что везут в Москву. В Москву? Опять предстоит «внутренняя тюрьма В. Ч. К.»; а может быть нечто еще худшее? День расставания, 5-го ноября, был трогательным, незабываемым днем. Когда и где увидимся? Увезли. А недели через три появилось достопамятное «правительственное сообщение», в котором «эсэры Черновского толка, содержавшиеся ныне в тюрьме, объявляются заложниками за террористические акты Савинкова». Так вот зачем увезли семнадцать человек! Чтобы объявить заложниками. Томительное беспокойство, непрекращающееся волнение за увезенных… И одиночки наши сделались еще более тягостными, раздражающими.

В начале декабря увезли еще одну группу. Нас осталось в «Коровниках» всего человек двадцать пять.

25-го декабря и мы, последняя партия — тронулись в путь. Вышли из тюрьмы уже под вечер. Шли медленно, окруженные растяпистыми красноармейцами местной Губчека. Ничего похожего на торжественный «вход» в Ярославль. Потухающее солнце золотило главы Ярославских церквей. Мы шли и пели «Вечерний звон, прощальный звон». Радостные и грустные в одно и то же время.

Конец ужасному режиму, конец Ярославской тюрьме! Радостно!

Неужели опять разобьют на группы и разъединят нас, столь тесно сжившихся, сдружившихся? Грустно!

И путешествие наше в Москву резко отличалось от путешествия в Ярославль: простой товарный вагон-теплушка. И поезд тащился медленно, черепашьим шагом.

Прощай Ярославль! «Коровники» уже в прошлом, позади. Что в будущем? что впереди?

С. Володин.

Из деятельности Саратовской Чрезвычайки

В феврале месяце 1920 г. в заседании Саратовского Совдепа представителю Губ. Чр. Ком. был сделан запрос о пытках, производимых агентами Чеки над арестованными. Запрошенный представитель ответил, что пытки, действительно имели место, но «по большей части» в Уезд. Ч. К. (тогда еще не упраздненных в Сар. губ., как прифронтовой полосе), Районн. Трансп. Ч. К., Ж. Д. Ч. К. но что виновники… наказаны (!). (См. отчет этого заседания в Изв. Сар. Совдепа за февраль 1920 г.). Самый запрос и признание факта пыток представителем Г. Ч. К. говорят сами за себя. Но запрошенный чекист «отрицал» пытки при самой Г. Ч. К.

Понадеялся ли он, что проверять его слов никто не будет; да и как их проверить? За проверку можно поплатиться если не пыткой, то наверное, тюрьмой или подвалом. А погреба и конюшни чрезвычаек, застенки особых отделов и тюрьмы старых, наполовину сгнивших барок (излюбленное место заключения Царицынской тогда уездной Ч. К., Сар. губ.) мрачно и крепко хранили свои ужасные тайны.