Он почти разделся, путаясь в белье, а тут стукнула в дверь жена и сказала:

— Алеша, тебя к телефону.

— Пусть попозже позвонят, — беспечно ответил Седлецкий.

— Говорят — очень срочно!

— Ладно, мамочка, давай сюда аппарат. Не успел прилететь — уже достали…

Открыл флакончик с шампунем, понюхал. Бросил на вешалку толстое махровое полотенце с мягким запахом лаванды. Как же мало нужно человеку для счастья! А тут этот чертов телефон…

— Алексей Дмитриевич, Толмачев беспокоит, — услышал он, взяв трубку.

— Здравствуйте, здравствуйте, Николай Андреевич… Ничего конкретного по нашей справке сказать не могу. Я и не смотрел ее, честно признаться. В командировке был. Это же не срочно?

— Речь не о справке. Тут такие дела, Алексей Дмитриевич… Расскажу — поймете.

— Я бы с удовольствием, но, Николай Андреевич, дорогой, с самолета только, устал! Мыться собрался и говорю, представьте себе, в ванной. И даже не обедал.

— Тем не менее, надо встретиться, — поколебавшись, сказал Толмачев. — Уверяю, мой рассказ компенсирует доставленные неудобства.

— Так все серьезно?

— Мы ведь с вами работаем в организации, где несерьезного почти не бывает.

— Ладно, — сдался Седлецкий. — Приходите, как сможете.

— В том-то и дело, что не смогу. Не хочу вас подставлять. Лучше подожду на Гоголевском бульваре. Прямо сейчас.

Седлецкий, с тоской полюбовавшись на махровый халат и глубокие кожаные тапочки с меховой опушкой, принялся одеваться.

— Если бы знала! — сердито сказала жена. — Но ты же сам говоришь: тебе по пустякам не звонят.

— Не звонят, мамочка… Не волнуйся. Это мой аспирант. Проездом в Москве, час до поезда. Хочет парень встретиться, а к нам идти стесняется.

Через пять минут он уже медленно шел по скверу от станции метро «Кропоткинская» вверх, к памятнику Гоголю. Пока он болтался в горах Кавказа, в Москве резко потеплело, наступило настоящее лето, и даже сюда, под сень высоченных старых деревьев, долетал горячий, настоянный на парах бензина и асфальта, воздух. Первые хлопья тополиного пуха уже поплыли редкими косыми струями над проводами, машинами и заполошными торопливыми людьми.

— Не оглядывайтесь, Алексей Дмитриевич! — услышал он за спиной шепот. — Идите на Арбат. Там легче поговорить.

Седлецкий подавил легкое раздражение и приказал себе не думать о праздничном столе в большой кухне, вокруг которого суетятся сейчас женщины. Все тем же неспешным, фланирующим шагом, молодецки оглядывая девушек, дошел до памятника великому сатирику, слепо взирающему на человеческое мельтешение у своих ног. Глубокомысленно обошел памятник и краем глаза заметил Толмачева, поднимающегося к Арбату. С этим аналитиком Седлецкий работал почти два месяца зимой над свежими поступлениями с Ближнего Востока. Да и раньше их пути пересекались… Умный, начитанный, не замкнутый в сфере научных интересов. Приятно просто так, за жизнь, поговорить. Седлецкий сразу, еще дома, поверил, что Толмачев, действительно, не будет беспокоить по пустякам, потому и ринулся от пиршественного стола, потому и начальству до сих пор не доложил о прибытии из командировки.

И вот уже он побрел по расцвеченному и бездельному, набитому праздным людом, Арбату, мимо столиков с матрешками всех размеров и раскрасок, мимо ящиков с лаптями и офицерскими погонами, мимо страшненьких натюрмортов отчаянных самодеятельных художников, мимо таких же самодеятельных бардов и сказителей, завывающих гекзаметром и ямбом.

— Алексей Дмитриевич, сюда!

Толмачев прятался в узком лазе между лесами реставраторов. Седлецкий пошел за ним, и вскоре они очутились в мрачном загаженном дворе, похожем на колодец, куда выходили заколоченные мертвые окна.

— Еле вас дождался! — чуть виновато улыбнулся Толмачев и вытер лоб. — Вторую неделю названиваю… Закурим для начала?

…Седлецкий отодвинул тарелку:

— Спасибо, Лиза, больше не могу. Честное слово! Ты, как всегда, на недосягаемой высоте. Спасибо…

И собрался было из-за стола.

— А пирожочек? — бдительно поймала за рукав теща. — Пирожочек-то, Алеша! Твой любимый.

— Тесто кислое? — спросил Седлецкий.

— Кислое, кислое!

— Хорошо… Давайте пирожочек.

После сухомятки, после армейской овсянки и консервов елось замечательно. Думал, больше ни кусочка не сможет проглотить, а полпирога убрал.

— Папа, можно я вечером Владика приведу?

— Зачем? — удивился Седлецкий.

— Познакомить. И вообще…

— Смотри, котенок! — по-отечески построжал Седлецкий. — Выдеру!

— Алеша… — поджала губы жена, доцент пединститута.

— А что, мамочка? Ей сейчас не про Владика надо думать, а про синтаксис!

— Интересно, — пробормотала дочь, — когда меня мама рожала… Про что думала?

Да, была такая накладочка в жизни семьи — на первом курсе Елизавета Григорьевна родила… Лишь после этого знаменательного события аспирант Седлецкий был допущен в дом профессора экономики в качестве жениха и почти немедленно — зятя…

— Выдеру! — еще строже сказал Седлецкий. — Нашла пример. Мать, может, поэтому и не стала большим ученым, что пришлось с тобой возиться!

— Не поэтому, — кротко сказала теща, заслуженная учительница. — Лиза на учебу всегда леновата была.

— Мама! — теперь Седлецкий педагогически поджал губы и развел руками.

Дочь прыснула и убежала из-за стола.

— Ничего не поделаешь, Алеша… Дети имеют свойство расти, — вздохнула жена.

— А мы — свойство стареть, — ввернула теща.

— Потому что холестерину много трескаем, — обвел глазами стол Седлецкий.

И ушел в кабинет. Большинство книг и вещей оставались тут на тех местах, где их бросил знаменитый тесть. За незыблемостью обстановки в кабинете следила теща. Седлецкому эта музейная атмосфера нисколько не мешала. Кабинет был надежным убежищем, куда во время работы могла входить только кошка Венерка, существо нравное, не признающее регламентов и демаркационных линий.

Он взял черный старинный телефон, развалился в неподъемном кожаном кресле и поставил перед собой, на зеленое сукно огромного стола с витыми ножками, чугунную пепельницу. Новости, которые ему сообщил Толмачев, требовали немедленных действий. Но недаром сказано: поспешай медленно. Хоть и успел он за обедом и разговором с домочадцами обдумать некоторые ходы, не торопился начинать партию. Несколько минут, покуривая, он размышлял, кому в первую очередь следует позвонить. И понял, что выходить надо только на самый верх.

— Алеша… — осторожно заглянула жена. — Чайку?

— Чайку, — кивнул Седлецкий. — Сахару поменьше…

Выходить надо на шефа — начальника Управления. Тем более, что старик благоволит к Седлецкому. Эта благорасположенность начальства и профессорское звание позволяли иметь неопределенный статус особо отмеченного работника. Высоких должностей Седлецкий не занимал, много лет оставаясь старшим разработчиком группы резидентуры отдела стратегических мероприятий. Однако с его мнением считались даже заместители начальника Управления.

Многие помнили случай на планерке, когда начальником короткое время был ставленник Андропова. Немолодой деятель, сохранивший комсомольский чубчик и такой же комсомольский задор, начал увлеченно, самовозгораясь, советовать, как надо строить отношения с местным населением, устраивая явки и базы в Кандагаре.

— Пардон, — перебил начальника Седлецкий. — Вы там когда были?

— Где? — очень удивился начальник.

— В Афгане?

— Н-не был пока… Но у меня есть обширная справка!

— Ясно, — откинулся на стуле Седлецкий. — Вопросов больше не имею. Никаких. Продолжайте, пожалуйста.

Начальник, выпучив глаза, долго пил воду, а потом недружелюбно спросил у соседа по столу:

— Кто это?

— Седлецкий, — доложил один из заместителей.

— Я спрашиваю еще раз: кто это? — вошел в багрец начальник. — Руководитель группы? Нет? Отдела? Тоже нет? А почему тогда на планерке посторонние?

— Пардон, — поднялся Седлецкий. — Раз я тут посторонний, то возвращаюсь в Кандагар с вашего разрешения. Огромное мерси за ценные советы.