Изменить стиль страницы

Файербрэйс невидяще взглянул на Ратова и обреченно махнул рукой.

— Берите, кого хотите. Берите солдат, берите полицейских, только быстрее заканчивайте… кровавую оргию. В конце концов, это ваши люди.

Ратов кликнул Мирошниченко, тот — кого-то еще, и вот уже дюжие полицейские, заломив пленным руки, волокут их по трапу. Сопротивляться не было сил. Безвольно опустив головы, люди позволили втащить себя на палубу. Расторопные матросы загнали их в каюты — и корабль отдал швартовы.

Стоящие на пристани англичане еще долго видели в иллюминаторах помеченные знаком смерти русские лица.

А на больничной койке лежал распятый Михаил. Бинты на горле густо пропитаны кровью. Он уже не раз срывал повязку, и чтобы не сделал этого снова, его руки привязали к трубам.

Летят листки календаря, меняются проплывающие мимо судна пейзажи. Скалистые берега Англии сменяют пляжи Франции, холмистые склоны Португалии — величественный Гибралтар, а на «Гордости империи» идет своя жизнь. В туберкулезном отделении время от времени закрывают чьи-то глаза и труп выносят в корабельный морг. Здоровые — режутся в карты, стучат костяшками домино, лениво слоняются по верхней палубе.

Но больше всех суетится невысокий, остролицый человек с пуговично-застывшими глазами. Это и есть глава всех осведомителей бывший майор Поляченко. Он успевает побывать и в больничных палатах, и у картежников, и у доминошников. Поляченко вступает в беседы, ругает англичан, сомневается в правдивости советской прессы, выспрашивает, кто где служил, как попал в плен, в каком был лагере, как оказался у англичан… А поздним вечером раздается условный стук в дверь Мирошниченко, тот впускает осведомителя, наливает стакан водки, Поляченко залпом выпивает и достает какие-то бумажки.

— Сотрудничали, — передает он очередной список. — Эти добровольно сдались в плен. А эти были полицаями. Дальше — «власовцы» и специалисты, работавшие на оборонных заводах.

— Молодец, майор, — хвалит его Мирошниченко. — У нас уже более трехсот выявленных врагов народа. Думаю, что органы оценят ваше усердие.

— Я надеюсь, — опускает он заискивающе-наглые глаза. — Я всей душой. Это мой долг.

— Конечно, конечно, — отпускает его полковник. — Продолжайте в том же духе. Я доложу.

Тем временем «Гордость империи» прошла Дарданеллы, Босфор — и вот показалась Одесса.

Как только пароход пришвартовался, на борт поднялся коренастый офицер с раскосыми глазами.

— Подполковник Гуреев, — представился он Мирошниченко.

— Прошу в каюту, — пригласил тот.

— С прибытием, — поздравил его Гуреев.

— Спасибо, — кивнул Мирошниченко и протянул ему кипу списков. — Для вас.

— Хорошо поработали, — ухмыльнулся Гуреев. — Кто постарался?

— Некто Поляченко. Уверяет, что был начальником штаба полка.

— Вот как? И немцы его пощадили?! Или он был им полезен?

— Думаю, что возможен любой из этих вариантов.

— Тогда сделаем так, — положил Гуреев на стол один из списков. — Здесь, кажется, двадцать человек? Допишите-ка сюда его фамилию.

— Я?! — отшатнулся Мирошниченко.

— Ну, не я же! — в некоем подобии улыбки, обнажил зубы Гуреев. — Я его и в глаза не видел. А вы больше двух недель, можно сказать, бок о бок. Наверняка хорошо его изучили и поняли, что это за птица.

— Понял! — неожиданно жестко сказал Мирошниченко и схватил карандаш. — Хорошо понял!

— Вот и отлично, — козырнул Гуреев. — Теперь список полный, можно сказать, «очко»! Разрешите принимать груз?

— Принимайте, — с перекошенным лицом выдохнул полковник. А когда вышел Гуреев, налил полную кружку водки, выпил и рухнул на койку.

На одесском причале вернувшихся на Родину пленных встречала колонна крытых грузовиков. Одних людей загоняли в кузова, других отводили в сторону, третьих, лежащих на носилках, несли в санитарные машины. Около заглядывающего в списки Гуреева стоял возбужденный Поляченко и указывал на тех, кого тот выкликал. Когда ушли санитарные машины, а следом и колонна грузовиков, на причале осталось двести девяносто восемь человек, занесенных в списки Поляченко. В последний момент рядом с ними поставили носилки с еще живым Михаилом.

— Двести девяносто девять? — заглянул через плечо Гуреева Поляченко.

— Двести девяносто девять, — досадливо крякнул Гуреев. — Ни то ни се… Плохо, да? Понимаешь, что плохо? Нужна круглая цифра.

— Да, что-то не то, — замялся Поляченко.

— Вот и хорошо, что понимаешь. Встань-ка в строй.

— К-как? — мгновенно побледнел Поляченко. — Но ведь я…

— Ты не егози, — вроде бы даже ласково попросил Гуреев. — Присоединяйся. От друзей отворачиваться нельзя. Старшина, помоги, — кивнул он стоящему рядом автоматчику.

Тот криво ухмыльнулся, вскинул автомат и его тупым рылом подтолкнул съежившегося до размеров воробья Поляченко.

— Нале-во! Правое плечо вперед, шагом марш! — скомандовал Гуреев, и колонна двинулась к стоящему на отшибе пакгаузу.

Юматов и Мартин, наблюдавшие за этой сценой с борта судна, кинулись в рубку и схватили бинокли.

Колонна медленно втягивалась в распахнутые ворота полуразрушенного пакгауза. Внесли туда и носилки. Потом подполковник построил автоматчиков, потряс какими-то бумагами и, рубанув рукой, отдал приказ. Автоматчики вошли в ворота.

И хотя грохота очередей Мартин и Юматов не слышали, они в ужасе заткнули уши!

А охранники один за другим выходили из пакгауза, дрожащими руками скручивали цигарки и старались не смотреть на крытые грузовики, въезжающие в ворота… Через полчаса мрачная колонна скрылась в надвигающихся сумерках.

— Все! — швырнул бинокль Юматов. — Больше не могу! Эта работа не по мне. Ухожу! — бережно снял он мундир. — В священники. Или я замолю этот грех, или наложу на себя руки.

* * *

Отгремели залпы победных салютов, превратились в руины Хиросима и Нагасаки, родились первые послевоенные дети, на изрытых траншеями полях зазеленела посеянная вчерашними солдатами озимая пшеница, близилась к завершению трагедия советских военнопленных.

В конце войны в западной части Германии находилось около двух миллионов советских граждан. После капитуляции рейха эта цифра ежедневно увеличивалась на двадцать-тридцать тысяч человек.

Но в советской зоне находилось несколько тысяч английских и американских военнопленных, их возвращение впрямую зависело от того, насколько быстро будут переданы советскому командованию русские пленные. После подписания Лейпцигского соглашения англичане и американцы перестали церемониться с оказавшимися в их распоряжении русскими. За два месяца они перегнали в советскую зону около полутора миллионов отчаявшихся людей.

Но не все позволяли обращаться с собой, как с бессловесными животными. Закаленные войной и пытками, они сражались до конца.

XI

ГЕРМАНИЯ. Американская зона оккупации. Концлагерь Дахау. 17 января 1946 г.

Концлагерь выглядит уже не так, как при немцах: нет пулеметных вышек, не дымят трубы крематория, гораздо ниже забор из колючей проволоки, но ворота остались, и охрана, правда в американской форме, с оружием не расстается.

Около бывшей комендатуры собралась большая группа разношерстно одетых людей. Одни курят, другие жуют резинку, третьи что-то на что-то меняют. Но вот в открытый кузов «студебеккера» впрыгивает бравый американский майор, следом пытается вскарабкаться пожилой переводчик, но у него ничего не получается. Тогда майор рывком втаскивает его в кузов и, как куклу, ставит на ноги. Толпа дружно хохотнула, а кто-то и зааплодировал.

— Вы меня знаете, — широко улыбаясь, начал офицер. — Я — майор Кингдом. Раньше был танкистом, а теперь… Э-э, что там говорить, должность у меня паршивая, — махнул он рукой. — В Штатах ждет жена, двое ребятишек, я уж не говорю о друзьях и подругах. Все думают, что вот-вот вернется опаленный войной боевой офицер, а я, страшно подумать, комендант лагеря. Да еще какого! Что я им расскажу?… А кстати, кто-нибудь был в этом лагере при немцах?