На немецкие доты, дзоты, орудия и закопанные в землю танки обрушился невиданной силы огневой шквал! Один за другим пикируют английские и американские самолеты, как горох, сыпятся из них многотонные бомбы. А с моря, под прикрытием сплошной стены корабельной артиллерии, подходят к берегу все новые и новые десантные суда.

Немцы ожесточенно сопротивляются, морской пехоте приходится туго, но союзники зацепились за крохотный клочок суши и, постепенно расширяя его, уверенно продвигаются вперед. Освобождена крестьянская ферма, поселок, городок… Жители восторженно встречают мчащиеся на восток колонны союзников. А навстречу, в сопровождении немногочисленной охраны, бодро маршируют пленные немцы. Они улыбаются, шутят — еще бы, для них война позади и они живы. А это — главное!

Но среди улыбающихся пленных немало суровых, насупленных лиц. Эти люди держатся отдельно, на привалах сбиваются в тесные кучки и, самое странное, говорят по-русски.

— Все, братцы, войне конец! Теперь — домой!

— Чему радуешься, обалдуй? Конец не войне, а нам.

— Это точно. Хана нам. Либо «вышка», либо «четвертак».

— Какая «вышка», какой «четвертак»?

— А ты что думал?! Предателей — к стене! Сам ставил, знаю.

— Так это же предателей — «власовцев» или полицаев.

— Я же говорю — обалдуй. Ты на форму свою посмотри: чья она?

— Ну, немецкая… Так что с того? Я три года полосатую носил, потом пригнали во Францию, сказали, что если не надену мундир и не возьму винтовку, расстреляют на месте.

— За полосатую робу я бы сейчас руку отдал, а то и ногу… А может, не пошлют нас домой? Объясним все честь по чести — союзники же все-таки, авось поймут. Их ребята тоже были в плену.

— Их ребята немецкую форму не надевали. Только мы… Никто, кроме нас! Эх, Расея, и подохнуть-то твои сыны по-людски не смогли! Черт с ним, я согласен, хоть умру дома и то хорошо.

— А я — нет! Хрен им, энкавэдешникам! Ни за что не дамся! Отца сгноили, мать, брата… Руки на себя наложу, но им не дамся!

— Ты, парень, потише. Разные тут шагают. Настучат.

— Сексоты? Здесь? Удавлю собственными руками!

— Охолонь, паря, охолонь… Оглядеться надо… Бог не выдаст-свинья не съест.

— Министр военной экономики лорд Селборн, — докладывает секретарь.

— Просите, — поднялся из-за стола Иден. — Рад видеть, — встретил он Селборна. — Здоровье? Жена? Дети?

— О’кэй, Энтони. Все о’кэй! Надеюсь, у вас тоже?

— Как руководитель Управления Особых операций вы это знаете и без моих подтверждений, — усмехнулся Иден.

— Энтони! Мои люди собирают сведения о противнике, а не о друзьях.

— Прошу, — предложил Иден кресло у камина. — Так что же вас привело в мой скромный офис?

— Тревога, — озабоченно вздохнул Селборн. — Серьезная тревога… Есть проблема, которая не дает мне покоя ни днем ни ночью. Я — о пленных. О русских пленных, — добавил он с нажимом. — Мои люди сообщают, что русские составляют десять процентов всех военнопленных. Представляете, каждый десятый — русский?! Наш союзник. На допросах эти парни рассказывают одну и ту же печальную историю, как оказались в немецком плену через несколько часов после вторжения вермахта, что оружия у них практически не было, а с винтовкой и шашкой против танков не устоять. Вот доклад одного из моих офицеров. Читайте, — протянул он папку.

— Первый раз держу в руках донесение, адресованное не мне, — пытается шутить Иден. — С вашего позволения буду читать вслух: таким образом и вы еще раз ознакомитесь с письмом своего офицера. «Сэр! — торжественно начал он, но пробежав глазами первые фразы, перешел на скороговорку. — Извините, лорд, но это не интересно, это — тоже. Ага, нашел. Итак, о пленных… После того как они много месяцев проработали в качестве немецких военнопленных на строительстве дорог и укреплений на территории оккупированной части России, их стали группами от 50 до 150 человек посылать во Францию, где они продолжали выполнять ту же работу. Их никто не спрашивал, хотят ли они вступить в немецкую армию, а просто одевали их в немецкую форму и снабжали винтовками. Русские считали себя военнопленными и никем иным. Говоря только по-русски, они были отрезаны от остального мира. С другой стороны, когда их спрашивали, хотят ли они вернуться в Россию, то большинство проявляло равнодушие к этому вопросу или давало отрицательный ответ. Казалось, что никто из них не имел никаких политических убеждений. Многие из них, очевидно, чувствовали, что, прослужив в немецкой армии, даже не по своей воле, они будут рассматриваться как предатели и их, по всей видимости, расстреляют».

Иден вернул письмо. Встал. Прошелся по кабинету.

— Это серьезно, — озабоченно сказал он, снова садясь в кресло. — Это более чем серьезно. Как вы знаете, Военный кабинет дал принципиальное согласие отправить домой всех русских пленных, если это будет соответствовать желанию советского правительства. Я уже сообщил об этом советскому послу Гусеву. При этом я выразил надежду, что его правительство захочет выяснить подробности обстоятельств, при которых советские граждане перешли на службу во вражеские военные и военизированные формирования. От имени правительства Его Величества я предложил заключить соглашение, по которому советские власти могли бы на территории Соединенного королевства вступать в прямой контакт с этими советскими подданными.

— Ни в коем случае! — хлопнул по столу Селборн. — Выдать русских пленных — значит подписать им смертный приговор. Поверьте, Энтони, я это знаю как руководитель Управления Особых операций. Еще в начале войны Сталин заявил, что Россия не знает военнопленных, она знает лишь мертвых и предателей. И это не пропагандистская оговорка. Сталин последователен. Он убийственно последователен, отказавшись вызволять из плена даже собственного сына! Речь шла об обмене на совершенно не нужного Москве Паулюса, но Сталин не согласился. Обмен военнопленными — нормальная практика всех войн, ничего преступного или аморального в этом нет, но Сталин, слепо следуя им же придуманному лозунгу, обрек сына на страдания, а может быть и на смерть. Можете не сомневаться, что судьба тысяч и тысяч неизвестных ему людей предопределена. Я с этим согласиться не могу и потому вручаю вам официальное письмо, которое прошу рассмотреть незамедлительно и самым внимательным образом.

Селборн встал, протянул Идену письмо, а потом вдруг усмехнулся и отдернул руку.

— Мы с вами англичане и, следовательно, к традициям относимся с особым почтением. Несколько минут назад в этом кабинете родилась прекрасная традиция, и я хочу ее поддержать.

Почувствовав подвох, Иден насторожился.

— Я — серьезно, — одними уголками рта улыбнулся Селборн. — Традиция читать вслух вручаемые друг другу деловые послания, по-моему, заслуживает самого широкого распространения.

— Очко — в вашу пользу, — поднял руки Иден. — Нет, я в самом деле не шучу и намерен прочитать вслух эту бумагу, — развернул Селборн сложенный вдвое лист.

— К вашим услугам, — отступил на шаг Иден и приготовился слушать.