А письмо это, между прочим, тоже небезынтересно и добавляет еще одну, немаловажную деталь к характеру Лидии Андреевны. Помните Алексеева и Максакова, которые на допросах весьма нелестно отзывались о Руслановой? Она этого, естественно, не знала и по-прежнему считала их друзьями. Русланова не была бы Руслановой, если бы бросила друзей в беде! Едва придя в себя после заключения, она отправляет заместителю министра внутренних дел письмо, в котором просит его пересмотреть дела Алексеева и Максакова, так как «оба осуждены в связи и на основании моих вынужденных показаний».

В принципе на этом можно было бы поставить точку, но, листая дело Лидии Андреевны Руслановой, я снова и снова убеждался в справедливости старой русской поговорки: «От сумы да от тюрьмы не отрекайся, как раз и угодишь».

Ну разве могло Лидии Андреевне прийти в голову, что она окажется за решеткой, что целых пять лет будут вычеркнуты из жизни, что в 53 года ей практически с нуля придется начинать свою певческую карьеру?! Но она перешагнула через пропасть забвения, снова вышла на сцену и так запела, что умолкли сплетники, поджали хвосты злопыхатели, а народ еще 20 лет валом валил на ее концерты.

На стенах карты Северо-Западного побережья Франции. На столах — диаграммы, таблицы, схемы, справки. В кабинете сильно накурено, кто-то пытается открыть окно, но ему не разрешают, указав на плакат с лаконичной надписью: «Осторожно, враг подслушивает!»

— Итак, — подводит итоги затянувшегося совещания начальник штаба бригадный генерал Уолтер Беделл Смит, — подготовка вторжения в Нормандию в основном завершена. Для захвата стратегического плацдарма выделено тридцать две дивизии и двенадцать отдельных бригад. На наших аэродромах — одиннадцать тысяч боевых самолетов, в портах — около семи тысяч кораблей, транспортных и десантных судов. Но главное наше оружие не подавляющее превосходство в живой силе и технике, а внезапность. Мы провели целый ряд мероприятий по дезинформации противника и, как нам казалось, достигли успеха.

Гул мгновенно стих. Отложил трубку Эйзенхауэр. Насторожился Монтгомери. Кто-то, забыв прикурить, обжег пальцы, кто-то втиснул в пепельницу сигарету.

— Да, — откашлявшись, продолжал начальник штаба, — теперь у нас нет стопроцентной уверенности, что немцам неизвестен день и час начала операции «Оверлорд».

— Факты! — хрустнул сломанным карандашом Эйзенхауэр. — Какие переброшены дивизии? Сколько? На какой участок?

— Армии Рунштедта и Роммеля стоят на месте. Но, судя по всему, немцы решили использовать против нас живой щит.

— Живой щит? — оживился Монтгомери. — Как в Африке? Ах, Роммель, Роммель, хоть он и хитрая лиса, но я его побил — побил потому, что никогда не прибегал дважды к одному и тому же приему. В Африке он использовал наших пленных. А здесь?

— А здесь русских.

— Русски-и-их?!

— Так точно, сэр. По агентурным данным, немцы начали массовую переброску русских военнопленных из концлагерей Германии, Австрии и даже Польши. Их размещают в районе Атлантического вала; одних используют на строительстве оборонительных сооружений, других переодевают в немецкую военную форму и дают в руки оружие. Им говорят, что дома их ждет верная смерть или в лучшем случае Сибирь, а сражаясь против англо-американских империалистов, они могут стать гражданами Великого Рейха.

— И что, есть желающие? — недоверчиво спросил Эйзенхауэр.

— Есть. Прежде всего это «власовцы». Но и не только они. Правда, желающих взять в руки оружие не так уж много, поэтому чаще всего им дают кирку и лопату. Но они в немецкой форме, и их — десятки тысяч.

— Но это же… это значит, что я не могу сбросить ни одной бомбы! — вскочил генерал в форме летчика. — Вот карты, вот таблицы, вот точки, которые я должен засыпать фугасами, а там — русские! Они же… от них ничего не останется. Одно дело — убивать немцев, и совсем другое — союзников.

— Эти точки — доты, дзоты и опорные пункты обороны бошей, — рассудительно заметил пехотный генерал. — Не превратив их в пыль, вы обрекаете на смерть моих парней.

— Но при чем здесь русские? При чем военнопленные?

— Надев немецкую форму и взяв в руки немецкое оружие, они перестали быть военнопленными. С этого момента они соратники нацистов. Не станем же мы жалеть венгров, итальянцев или румын, сражающихся на стороне бошей!

— К тому же Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию, — заметил начальник штаба. — Сталин считает пленных предателями, и дома их, действительно, ждет казнь или Сибирь. Надо отдать должное немцам — они очень умело используют этот беспрецедентный парадокс.

— Но ведь есть и гражданские лица, угнанные в Германию с оккупированных территорий, — снова подал голос летчик. — Я видел кинохронику: они работают на фермах, на строительстве дорог и даже на оборонных заводах. Мы не раз бомбили эти заводы, и, конечно же среди жертв были и русские. Нас это беспокоило? Мы об этом говорили? Где была наша совесть тогда и почему проснулась сейчас?

— А как быть с теми, кто ненавидит Сталина и большевистский режим? Они надели немецкую форму, чтобы бороться не против России и своего народа, а против диктатора, — постепенно вступали в разговор все новые и новые лица.

— Раз они враги Сталина, то и наши враги! И относиться к ним нужно так же, как и к немцам!

— И даже хуже! Они — предатели!

— Но почему? Мы же знаем, как много среди русских раскулаченных, репрессированных и едва не умерших от голода. Есть и поклявшиеся отомстить за арестованных родителей. Они — не преступники и не враги, они — правозащитники.

— Нет, нет и нет! Одно дело — борьба против режима и его главы, и совсем другое — активная поддержка вермахта, который воюет не против режима, а против народа. Недаром же Москва назвала эту войну Отечественной!

— Все это так… Но можете ли вы себе представить батальоны, состоящие из английских или американских пленных, которые бы сражались на стороне бошей? Нет? Я — тоже. Тогда почему на это пошли русские? Как хотите, джентльмены, но я в этом ничего не понимаю и не пойму, пока не поговорю с этими… бывшими русскими.

— Надо попросить Черчилля, чтобы он написал по этому поводу Сталину.

— Ни в коем случае! Это только разозлит дядюшку Джо. А за несколько дней до начала «Оверлорда» дразнить его нельзя: он может ослабить натиск на немцев, и те перебросят свои дивизии во Францию, — решительно возразил Эйзенхауэр.

— Тогда — Молотову. Может быть, этот вопрос удастся решить на уровне министров иностранных дел? — предложил Монтгомери. — Сегодня же попрошу Идена, чтобы он связался с нашим послом в Москве.

— Прекрасная мысль. Итак, подводим итог, — поднялся Эйзенхауэр. — Начальнику штаба: прикажите нашей агентуре во Франции и даже в Берлине в кратчайшие сроки выяснить, чем вызвана переброска русских военнопленных в район Атлантического вала. Что это — оживление приостановленных работ или «живой щит»? Это — во-первых. Во-вторых, рад был узнать, что среди моих генералов так много гуманистов. Да, мы занимаемся самым грязным и самым противоестественным делом, какое только существует на свете, — мы убиваем людей. Уверен, что ни один из нас не поднимет руку на человека только потому, что он немец или японец. Но если он по уши в крови? Если он убил сотни наших соотечественников и теперь на очереди мы? Что тогда? Выяснять, каковы его идеалы и почему он взял в руки оружие? Можно не успеть. Поэтому мы должны обезвредить бандита! Сложит оружие сам — хорошо, не сложит — убьем. А каково его вероисповедание и кто он по национальности, нам абсолютно все равно: взялся за оружие — значит, враг. Если же враг не сдается, его уничтожают. Так, кажется, говорит дядюшка Джо? И в этом он абсолютно прав.