Вместо ответа, Таня прижала свое пылающее лицо к его груди.

— А насчет меня, — невнятно сказала она, — дай «pneu»[39], что я тоже вернусь… ут… утром. Мне все равно.

— «Все»? — переспросил Тухачевский, отрывая лицо девушки от своей груди и с улыбкой глядя ей в глаза.

— Конечно, все! — твердо ответила Таня. — Я не могу отпустить тебя на борьбу, на риск, на опасность, «так» не… не…

Она не закончила. Хотя ее щеки пылали, но глаза смотрели ясно и открыто. В них были и любовь, и вера, и светлый порыв. И опять Тухачевский вспомнил сотни глаз других женщин, прошедших мимо него, прошедших совсем иначе. В глазах «тех» женщин он читал совсем иное… Он был до глубины души тронут этим девичьим порывом. Такой дар, идущий от чистого и любящего женского сердца, нельзя было отвергнуть. В этой жертве было что-то, глубоко взволновавшее старого солдата и он еще крепче прижал к себе задрожавшее тело девушки.

— Я… я хочу быть твоей, Миша… Совсем твоей, — шептала она словно в забытье. — А там… Там — что Бог даст. — Девушка опять спрятала свое лицо на груди сурового маршала, в каменном заледеневшем сердце которого эта безоговорочная, безоглядная, бестрепетная девичья любовь вызвала к жизни какой-то благоухающий цветок. И в глубоком волнении, с нежной благодарностью он склонился к трепещущим девичьим губам…

За день до своего отъезда в Москву Таня была внезапно вызвана к крупному парижскому нотариусу. Там, тщательно проверив ее документы, ей выдали запечатанный пакет. Удивленная и растерянная, она попросила у седого нотариуса разрешения тут же вскрыть этот пакет.

— Да, пожалуйста. Я даже прошу вас сделать это здесь же…

В пакете было письмо, написанное знакомым почерком Миши.

«Милая Танюша, — писал он, — меня срочно вызвали в Москву и я, к сожалению, не успел с тобою попрощаться. Но ты не должна сама ехать в Москву! Оставайся в Париже до моего сюда возвращения или новых инструкций. Это тебе — мой приказ номер второй. Обязательно выполни его, дорогушенька, ты ведь знаешь — зря я ничего не делаю. Если ты согласна, нотариус передаст тебе второй пакет. В будущем через него же будешь получать от меня новости и указания. А теперь, НЕ ВОЗВРАЩАЯСЬ в полпредство, на несколько дней уезжай в провинцию, чтобы тебя не нашли в Париже до отъезда твоих товарищей по комиссии. Обо мне не беспокойся, дружочек. Бог даст, все будет в порядке. Если захочешь мне что-либо передать, посоветуйся с нотариусом. Не горюй, моя славная Нежнолапочка, и вспоминай своего для тебя не маршала, а просто Мишу…»

Ошеломленная письмом, Таня подняла опечаленные глаза на старика. Тот мягко ей улыбнулся.

— Ну, как милая мадемуазель? Вы согласны с переданным распоряжением?

Таня молча кивнула головой. Не подчиниться Мише у нее не было и мысли. Он лучше знает, как поступить. Ему всегда нужно верить. Но, Боже мой, как тяжело! А она-то думала, через несколько дней, опять так чудесно и уютно посидеть с ним на ступеньках храма Василия Блаженного. Потом поехать куда-нибудь за город и опять целовать его красивые губы и прижиматься к сильной мужской груди…

Нотариус передал ей второй запечатанный пакет. Она разрезала его, увидела там пестрые кредитные билеты и, как во сне, вышла из конторы. События уже подхватили ее на свои быстрые крылья. Мирная счастливая жизнь кончилась… Что-то будет впереди?..

На берлинском вокзале Тухачевского встретили сдержанно, с официальной торжественностью. Поскольку он был здесь проездом, почетного караула не было, но представители штаба и правительства вышли его встретить вместе с членами советской колонии. Среди последних, первым в вагон к маршалу влетел низенький коренастый, на кривых ножках, торгпред Канделяки. Едва поздоровавшись, он поспешно спросил:

— Вы телеграмму товарища Сталина получили?

— Получил, но какое вы имеете к ней отношение?

Заросшее черными курчавыми волосами лицо грека выразило досаду.

— Не в том дело… Но вы знаете, товарищ маршал, что вам рекомендовано в Германии не выступать?

Тухачевскому сделалась противной эта вечная подчиненность грязным махинациям Кремля. Ослушаться было, разумеется, невозможно, но состоять под контролем этого волосатого грека было так унизительно.

— Что мне рекомендовано, — холодно оборвал он торгпреда, — я и сам хорошо знаю. И как мне поступать — также. Вы говорите со мной от имени товарища Сталина?

— Нет, но я…

— Отчет в своих действиях я дам лично товарищу Сталину, — сухо отчеканил Тухачевский, направляясь к выходу из вагона. — И прошу, товарищ, избавить меня от ваших личных указаний…

Выйдя к группе встречавших его немецких чиновников и офицеров, и поздоровавшись с ними, маршал спросил:

— Кто из вас, господа, является представителем министерства иностранных дел?

Вылощенный чиновник с моноклем в глазу изящно склонился.

— К вашим услугам, герр маршал.

— Обстоятельства не позволяют мне, к величайшему моему сожалению, задержаться дольше в Берлине, но я хотел бы обратиться к германскому правительству с личной просьбой.

— Все в Германии к вашим услугам, герр маршал, — так же любезно повторил чиновник.

— Мне очень хотелось бы посетить крепость Инголынтадт, где я много месяцев пробыл в плену во время Великой войны. Не могу ли я просить германское правительство разрешить мне посетить это место и предоставить для моей личной поездки туда машину и спутника?

— Разумеется, герр маршал. Через час машина будет вас ждать у советского посольства.

Полпред Крестинский и торгпред Канделяки встретили желание Тухачевского со скрытым недовольством. То, что маршал не попросил машины полпредства и не пригласил с собой никого из советских чиновников, удивило и обеспокоило их. Сам маршал был молчалив и задумчив. Узнав, когда отходит поезд в Москву, он коротко сообщил советским представителям перед отъездом:

— Мне только хочется поглядеть на места, связанные с трагическими личными воспоминаниями. К вечеру я вернусь обратно и затем прямо отправлюсь в Москву…

Великолепная германская машина доставила Тухачевского прямо на аэродром. Там его ждал специальный быстроходный аэроплан, через два часа плавно спустившийся в Нюренберге. После легкого завтрака, такая же прекрасная машина помчала его по знаменитому «аутобану» в Ингольштадт. Обратившись к спутнику на своем неважном немецком языке, Тухачевский с удивлением выслушал ответ на прекрасном русском. На высказанное им удивление, его спутник, чисто выбритый средних лет господин в штатском, чуть усмехнулся.

— Мое назначение в ваше распоряжение, герр генерал-фельдмаршал, — это один из небольших знаков внимания германского правительства к дружественной соседней державе. Нам очень хотелось бы, чтобы даже из краткого пребывания в нашей стране вы вынесли от нее и ее правительства самые лучшие воспоминания.

— Смею вас уверить, господин…

— Вернер, к вашим услугам, — склонился спутник.

— Господин Вернер, что, разумеется, всякий представитель германского правительства неизменно встретит в Москве такое же предупредительное отношение к своим желаниям.

Спутник склонился еще раз.

— Это нам особенно приятно, господин маршал, тем более, что мы с большим вниманием следим за экономическим, политическим и военным развитием вашей богатейшей страны и уверены, что длительное содружество обеих мощных госу7 дарств будет только необычайно содействовать их расцвету и европейскому миру.

Завязался разговор, любезный, осторожный, ни к чему не обязывающий. Вернер оказался человеком, чрезвычайно точно осведомленным в русских делах, хотя и не скрыл, что некоторые стороны советской жизни иностранцам не вполне понятны. Но это замечание было высказано в такой корректной форме, даже с милой шуткой о «таинственной славянской душе», что Тухачевский не смог счесть эту тему политически значительной. В дальнейшем разговоре немец сумел тонко польстить маршалу и дать ему понять, что германское правительство рассматривает его, как главную пружину развития СССР за последние годы, особенно в военном отношении. В дальнейших разговорах немец сумел тонко намекнуть, что, по существу, более тесному сближению обеих стран, имеющих так много общего даже во внешней структуре, мешает очень немногое — не вполне оправданное сближение СССР с. Францией, наличие Коминтерна и бьющее в глаза влияние евреев на жизнь страны. Он намекнул также на то, что антигерманское выступление Тухачевского в Париже уже известно в Германии, но не считается серьезным политическим шагом.