В голосе старика прозвучали такое волнение, такая глубокая, трепетная любовь к России, что сердце Тани мгновенно отозвалось на это чувство. Она вскочила и крепко обняла старого доктора.

— Голубчик вы мой! — взволнованно воскликнула она. — Значит, русский всегда останется русским, даже на чужбине, даже в разных лагерях?.. Не уходите еще. Побудьте капельку с нами. Мы ведь тоже русские. Такие же русские, как и вы здесь. И мы тоже хотим добра и счастья России. Может быть, скоро вы тоже вернетесь к нам, на родную землю…

— Дай вам Бог, милая девочка, — растроганно сказал доктор. Он хотел добродушно усмехнуться над самим собой, но против воли глаза его опять подозрительно заморгали. — Вернуться? Спасибо за ласковые слова… А только… только мне и в самом деле пора. Дело подневольное — машину нужно в гараж сдать…

Молчаливый Тухачевский вышел в коридор проводить старого шофера. Взволнованная разговором Таня услышала оттуда негромкие слова:

— Нет, нет. Ни за что! И не уговаривайте, дорогой. Ни франка не возьму… Пусть этот вечер так и останется у меня в душе, как светлая надежда на лучшее… Дай вам Бог — именно вам — сил и здоровья!.. Еще, может быть, доведется встретиться в Новой России, как говорила эта милая девочка… Дай вам Бог… Из последних сил…

Потом голос доктора снизился. Таня разобрала только несколько неясных слов: «белые офицеры… Скоблин… Миллер… На днях… Хорошо. Будьте спокойны!..»

Тухачевский вернулся в кабинет взволнованным и молчаливым. Он как-то механически налил себе рюмку водки, выпил ее, уселся в кресло и невидящим взором уставился на затемненную абажуром лампу над столом. Таня со страхом посмотрела на закаменевшие черты его лица, тихонько опустилась на ковер и положила свою русую голову ему на колени. Не отрывая глаз от огонька лампы маршал уронил руку на голову девушки и продолжал сидеть молча. Потом он поморщился, когда притихшее было радио начало опять передавать какую-то музыку.

— Закрой, Таня, — тихо сказал Тухачевский девушке. Та мягко поднялась и повернула кнопку. Глаза ее с беспокойством заметили морщины тяжелого раздумья на лбу Миши.

— А может быть… музыка успокоила бы тебя? — несмело спросила она.

— Нет, Таня, — тихо ответил он, не отрывая глаз от лампы. — Я, как Ленин, — не люблю музыки: она смягчает душу. А мне нельзя быть мягким и… мечтать…

Девушке очень хотелось сказать своему милому: «Оставь свои заботы хотя бы здесь, с мной. Забудь про остальной мир борьбы и напряжения, когда ты возле меня»… Но она не посмела сказать этого. В ее голове тоже теснились бурные мысли, но она молчала. И это молчание не тяготило их. Этим друзьям, доверявшим друг другу, и помолчать было о чем. Тане казалось, что она понимает напряжение мысли любимого… После нескольких минут странного молчания, она осторожно сняла руку друга со своей головы и прижала ее к горящей щеке.

— Я знаю, Миша, о чем ты сейчас думаешь, — тихо сказала она. — Хотя я не политик, но и не дура. Многое сердцем понимаю. И по-моему, тебе не уйти от борьбы за Россию… Тебе все равно придется стать во главе этой борьбы!..

Тухачевский не сразу понял неожиданные слова девушки, но поняв, резко вздрогнул и пришел в себя.

«Ну, чорт побери, — подумал он. — Если уж милые простые девочки „ясно видят мой долг“, значит, действительно какой-то грозовой разряд накопился в воздухе»…

Но маршал был слишком сдержанным человеком, чтобы высказывать свои мысли перед милой девушкой в кабинете парижского ресторана.

— О чем это ты, моя славная Нежнолапочка? — ласково спросил он, окончательно овладев собой. — О чем ты тут бредишь? Про какую такую «борьбу за Россию»?

Он поднял девушку с пола и посадил ее к себе на колени. Таня уперлась руками в его плечи и, прямо глядя в его глаза, укоризненно сказала:

— Не нужно такого тона, Миша. Со мной, по крайней мере… А разве ты сам не видишь, что на тебя все надеются? Вот и этот старик-доктор… Через него к тебе здешние русские обращаются. Все мы хотим перемен в России. Чтобы она была человеческой страной, без пыток, расстрелов, концлагерей. Я вот здесь, в Париже, почти две недели наблюдаю здешнюю жизнь. Почему нам нельзя так же мирно и спокойно жить?… Тут казнят раз в год какого-нибудь убийцу. Ау нас?… Почему это? Что мы, какие-то варвары, проклятые Богом люди? Неужели у нас нельзя «что-то» переменить? Разве нельзя нам жизнь перестроить?.. А кому это сделать, как не тебе, для России…

Глаза девушки сияли любовью, гордостью и верой в своего друга.

— Ты, Миша, все можешь! Смотри, как тебя все любят и знают. Неужели ты не сделаешь того, чего все — и тут и там — от тебя ждут?… Ты обязан, понимаешь ли, ОБЯЗАН перед Россией что-то сделать… Может быть и я тебе смогу капельку помочь, самую капельку. Я готова на все, даже на смерть для России… вместе с тобой… Мой Миша, мой маршал!..

Голос девушки дрожал и прерывался, как недавно у старого доктора. Тухачевский, не улыбаясь, пристально смотрел на ее взволнованное лицо, и мысли в его голове, растормошенные несколькими рюмками водки, летели шумным потоком. То, что он думал сделать ДЛЯ СЕБЯ ЛИЧНО, теперь становилось какой-то исторической миссией, неизбежностью, путем, с которого уже свернуть нельзя. Какая-то таинственная сила выдвигала его вперед, может быть даже вопреки его желанию. Россия хотела поворота к нормальной жизни, и какие-то силы выдвигали его к рулю страны для этого поворота.

Но было так нелепо думать о подобных вопросах с не вполне трезвой головой, в ресторане, держа на коленях хорошенькую влюбленную девушку.

Тухачевский тряхнул головой и заставил себя весело и снисходительно улыбнуться.

— Ну-ну, Танюшенька. Ты, я вижу, не вполне трезва. Эк, куда тебя шампанский дух занес! Меня в Наполеоны тащить стала? Глупенькая…

— Я вовсе не глупенькая, — со страстной серьезностью возразила девушка. — Не притворяйся, что ты не понимаешь, Миша. Совесть не обманешь. Россия ждет от тебя подвига, освобождения.

— Какие пустяки! Выбрось эти мысли из своей взбалмошной головки… На вот тебе еще бокал. Будем жить сегодняшней минуткой. Она, эта минутка, ведь милая. Не правда ли, Таник?

Он нежно прижал девушку к себе. В эту минуту она была для него самым близким в мире человеком, единственным существом, к которому из его сурового сердца тянулась нежно-розовая ниточка.

Таня секунду сопротивлялась властным рукам, но потом, сдаваясь и как-то облегченно вздохнув, прильнула к груди своего друга.

— Ах, я и сама не знаю, — вздохнула она. — Я и хочу и боюсь всего этого.

— А ты просто не думай ни о чем, голубчик, — вот и весь простой выход. Выпей еще. Чокнемся за… за…

— За Россию, Миша, и больше ни за что!

Рука Тухачевского еще крепче прижала к себе девушку. Как этот миг не был похож на его прежние приключения с красивейшими женщинами… Как хорошо и легко у него на сердце с этой странной девушкой, такой родной и в то же время такой далекой…

— Пей, маленькая! Пей, пока пьется!.. Скоро (он посмотрел на часы — браслет), дорогушенька, домой надо ехать…

— Домой? Ах, эти противные часы! — Таня с веселой капризностью сняла часы маршала и сунула их в свой карман. — Не хочу я… Разве ты не можешь еще остаться, Миша?.. Ну, пожалуйста! Ну, мой дорогой, славный, любимый, хороший, золотой, серебряный, бриллиантовый…

Тухачевский даже растерялся перед бурным натиском девичьей нежности, ибо после каждого ласкового слова Таня горячо его целовала.

— Эк, разбушевалась, — притворно отворачиваясь, смеялся он, а на душе у него было светло и радостно, как никогда раньше. — Полпредство-то наше всю полицию на ноги поставит, если я скоро не вернусь. Ведь я один ушел, — а этого не полагается.

— А ты протелефонируй, что вернешься не скоро.

— Не скоро? — многозначительно посмотрел на девушку маршал. — Ну, а когда… приблизительно?..

— Когда? Когда? — багровый румянец пополз по ее щекам. — А когда хочешь…

— В самом деле? А если я захочу только утром вернуться?