«Ничего себе, успокоители», — подумал Дегтярев.

— Ну, а что было дальше, Валерка? — снова спросил он.

— Дальше было так. Отец и мать, на нас не обращали внимания с детства. Отец пил, да и мать была не против выпить. Меня тоже с детства приучили пить и за девочками ухаживать.

Дегтярев не мешал ему рассказывать о прошлом. Пусть выговорится. Остальное он позже скажет.

— Ну, я стал за девочками ухаживать, нужно было и деньги где-то доставать. А когда уже втянулся в «свободную жизнь» — все и произошло, о чем я вам рассказал! Много мы вам поднавешали? — лукаво спросил Нарыжный. — Однажды меня задержали в Ждановском, около отделения милиции. Ну, думаю, сгорел. Все обошлось. Подержали немного, пальцы намазали и выгнали. Даже на мою морду как следует не посмотрели. А вам, наверное, давали приметы? — спросил Нарыжный Дегтярева. — У меня вот примета — стеклянный глаз. — Нарыжный разоткровенничался. — А хитро мы делали? Пальто меняли, шапки. На дело ходили по нескольку человек, все не ходили.

Дегтярев посмотрел на Нарыжного и стал листать дело. Он просматривал протоколы об ограблениях с указанием примет бандитов. И стал продолжать допрос.

— С нами был опытный жулик, Володька Качалин. Две «школы» прошел, имел большой стаж. От него не так легко было отделаться. Водка, девочки, это привязывает. По Москве на машинах разъезжали. А я что — сопляк! Шестнадцать лет отроду. Кто меня остановит? Совершили мы больше двадцати грабежей и четыре убийства. Вот пожалуй, и все, — закончил свой рассказ Нарыжный.

— Вполне достаточно, — сказал Дегтярев. — И так бог знает сколько наворочали.

— Артур Исаакович, — обратился Дегтярев к Брагилевскому, — запишите подробно показания Нарыжного.

— Только не «наматывайте нахалку», — зашипел снова Нарыжный.

— С тебя и того хватит, что наделал, — сказал Дегтярев.

Порядочное время Владимир Качалин валял на допросе дурака и никаких показаний не давал. Сначала прикидывался психически больным, бился головой об пол. Но, кроме шишек на собственной голове, из этой симуляции ничего не вышло. Когда боль была нестерпимой, Качалин прекращал на некоторое время это занятие и долго сидел молча. Дегтярев тоже выжидал, пока, наконец, Качалину не надоест ставить себе лишние шишки.

— Ну что, Качалин, в молчанки будем играть, или за дело примемся? — допекал его Дегтярев. — Или у тебя голова болит? Ведь бился ты крепко.

— Немного побаливает, — заговорил Качалин.

— Так ты не бейся о железный ящик, тогда и болеть не будет. А если тебе не жалко головы, продолжай, я подожду, пока тебе не надоест.

— Нет, начальник, голова может расколоться, лучше уж расколоться самому.

— Вот это ты правильно решил, лучше все рассказать, все честь по чести, чем издеваться над собой.

— Неизвестно, что лучше, — сказал Качалин, — расстрелять не расстреляете, а четвертной дадите.

— Мы ничего не даем, суд твое дело рассматривать будет, вот он и решит, что заслужил, то и получишь, а наше дело во всем разобраться справедливо, чтобы суд вынес правильное решение, — пояснил Дегтярев.

«Расстрелять его, конечно, не расстреляют, — думал Дегтярев, — но как такую дрянь держит на себе русская земля? Это разве гуманно?»

— Не обижайся, начальник, я немного подурачился. Ваши там начали кричать, вот я и выпендривался. Я все расскажу сам, только побыстрее оформляйте документы и в суд, а там скоро «зеленый прокурор» появится. — Так уголовники в ожидании весны размышляли об удачном побеге. «Зеленый прокурор» — лес — укроет, думали они.

Когда я писал об этом, мне вспомнилась старая книга «Беломоро-Балтийский канал». В этой книге в своих воспоминаниях рецидивистка Анна Янковская писала: «С восьми лет я чувствовала очень скверное обращение. То мачеха попросит: «Принеси воды — я тебе дам чаю с вареньем». А потом говорит: «Нет тебе варенья, холера тебе в бок». Всем дала, а мне нет. Я заплакала и ушла. «Я вам про угрозыск хочу сказать — чем он плох: он не имеет подхода, не умеет наколоть ту сторону, которая бы поддалась ему. Они-то на всех, как сквозь сито смотрят, правильного лица не видят. Оттого у них и не выходит. А люди они разные и каждого надо по-своему брать».

Я сидел и долго думал над ее словами. Есть в них доля правды или нет? И оказалось — есть. Был у меня в практике такой случай: квалифицированный вор, в прошлом четыре раза судимый за особо опасные преступления. Его я впервые встретил в тяжелые годы, в дни Великой Отечественной войны. Его звали Федькой. Он был задержан на Центральном рынке. Из документов было видно, что от военной службы он освобожден по болезни. И это соответствовало действительности. Я беседовал с Федькой один на один, никто нам не мешал, а он рассказал мне историю, которая очень напоминает историю с Нарыжным.

С ранних лет отец бросил семью и ушел к другой. Матери отец не помогал, и Федька стал карманником. Поймали, дали шесть месяцев, но это его ничему не научило. Мать старалась оторвать его от среды преступников, но ничего не получалось, он каждый раз убегал. Дома появлялся редко. Его квартирой стали вокзалы, чердаки, и стога сена, а иногда пустующие квартиры эвакуированных.

Я заставил Федьку написать свою биографию. Вся его жизнь уместилась на половине странички небольшого листа. С двенадцати лет стал карманным вором. В четырнадцать лет был направлен в колонию несовершеннолетних. Четыре судимости за квалифицированные кражи. Образование пять классов. Жил с матерью. Отца нет. Вот и все. Он протянул мне лист бумаги, и мне невольно стало жалко Федьку, жалко, что жизнь его умещается на клочке бумаги.

— Ну что с тобой делать? — обратился я к Федьке.

— Что хотите, — ответил он, — я в ваших руках. Если можете, устройте на работу. Постараюсь жить честно, — он внимательно посмотрел на меня. — Не верите? Проверьте на конкретном деле.

— А что это за дело? — поинтересовался я.

— У вас кража была на Бронной у заслуженной балерины Л. Я знаю, кто ее совершил и знаю, где находятся украденные вещи.

Такая кража действительно была совершена. Нужно было убедиться в правдивости Федькиного рассказа. По указанным адресам мы послали работников. Я ожидал. К вечеру были собраны все данные об участниках названного преступления.

Рано утром я с группой оперативных работников производил обыск у главаря шайки Гудкова на Сретенке.

Из квартиры были вывезены двенадцать чемоданов с вещами. Там были черно-бурые лисы, туфли, заграничные духи, десятка три дамских платьев, несколько очень дорогих манто. Да разве все перечтешь?

Федька сказал правду. Но возникал законный вопрос. Откуда об этой краже знал Федька? Оказалось, что его знали, как вора, обитающего на Центральном рынке. Он был знаком с многими скупщиками краденого, которым в былые времена сам сбывал вещи и ценности. После этой кражи ему и предложили продать некоторые вещи. И действительно, часть из них бандиты успели сбыть.

Я решил передать Федьку под поручительство матери и помог ему поступить на работу и в школу. Быстро шли годы, все это время мы периодически встречались с Федькой. Он работал. Женился. Жена была у него хорошим человеком, он незаметно подпал под ее влияние. Федька навсегда отошел он «воровских законов», и они его больше не пугали.

Однажды Федька позвонил мне в МУР, и я принял его у себя в кабинете. Волосы его, подстриженные под бобрик, сильно посеребрились. Лицо покрылось морщинами. Мы разговорились. Напротив меня сидел уже не Федька, а Федор Константинович, исполняющий обязанности главного механика одного из крупнейших предприятий Подмосковья. Мне было приятно, что в формировании этого человека была доля труда работников уголовного розыска.

Но вернемся к участникам банды Нарыжного, Качалина и других.

На допросах Качалин стал вести себя сдержанно и давал подробные показания о совершенных преступлениях. Его показания перекрывались показаниями его соучастников, и вот круг замкнулся на пивной, что на Малой Грузинской улице.