«Германцы получают из Петрограда сведения о задержке в разгрузке судов. Эго тревожит здешние деловые крути. Задержки могут привести к полной остановке отправки пароходов».

Чичерин телеграмму Менжинского направляет в Смольный и от себя добавляет:

«Вам хорошо известно, в каком тяжелом положении очутится Петроград, лишившись возможности получить 6 миллионов пудов угля (100 тысяч тонн)… Просьба принять самые энергичные меры».

Петроградская партийная организация на разгрузку направляет заводских рабочих, балтийских моряков. По просьбе Красина для разгрузки угля и погрузки сырья на германские пароходы Петроградская ЧК мобилизует буржуев…

В Берлине и Гамбурге продолжаются переговоры об обмене торговыми судами, захваченными во время войны. Достигнуто соглашение и по этому вопросу. Менжинский в телеграмме в Москву просит привести в порядок германские пароходы, которые будут обменены на русские суда, захваченные немцами.

Под непосредственным руководством Ленина, следуя его советам и указаниям, молодая советская дипломатия одержала первые победы, умело использовав противоречия в лагере империализма.

…В конце октября 1918 года в Берлин, проездом из Швейцарии, приехал Дзержинский — бритый, в элегантном европейском платье, совсем не похожий на того «железного Феликса» в длинной солдатской шинели, каким его привыкли видеть с Октябрьских дней в Петрограде. Он инкогнито ездил на свидание с женой, Софьей Сигизмундовной, задержавшейся в эмиграции. В Берлине Дзержинский пробыл несколько дней. В беседах с послом Иоффе и консулом Менжинским знакомился с положением в Германии.

Это было время, когда в Германии назревала революция и вновь резко усилилась враждебность правящих кругов страны к революционной России. Германия в войне с союзниками терпела поражение за поражением. 30 сентября германское правительство канцлера Гертлинга подало в отставку. Сменившее его правительство Макса Баденского в ночь на 5 октября отправило телеграмму президенту США кильсону с просьбой заключать перемирие. Мир на западе германские правящие круги хотели купить ценой усиления враждебности против Советской России.

Посол Иоффе, рассказывая о положении в Германии, перешел к делам посольским и жаловался на Менжинского:

— Нелестно отзывается о некоторых посольских работниках и их женах. Говорит, попали Дуньки в Европу. Вести себя не умеют. Конечно, не все такие, как он, щепетильные.

— Щепетилен, говорите? — прерывает его Дзержинский.

— Да, щепетилен. Представьте себе, передал мне недавно из денег, полученных из Москвы, пятьдесят тысяч марок и потребовал от меня расписку.

— Расписку?! — весело смеется Феликс Эдмундович. — И вы, конечно, написали?

— Написал. Как на грех, бумаги под рукой не было. Так на визитной карточке советского посла собственноручно написал: «15 октября 1918 года. Сим удостоверяю, что получил от Вячеслава Рудольфовича Менжинского пятьдесят тысяч марок и очень обижен, что он от меня потребовал расписку».

— Так и написали, что очень обижен? — вновь смеется Дзержинский. — Сим удостоверяю, что обижен. Ха-ха, — разносится звонкий смех по посольскому кабинету. — А знаете, товарищ Иоффе, денежки, тем более казенные, счет любят. И вы сим удостоверили не только получение денег, но и неизменную честность Вячеслава Рудольфовича. — И, немного подумав, добавил: — Кристальной чистоты человек и партийной принципиальности. С ним, вероятно, легко работается.

— Не сказал бы, — сердито отозвался полпред Иоффе.

С Менжинским Феликс Эдмундович вновь встретился 27 октября, накануне отъезда в Москву. В этот день перед зданием советского посольства в Берлине собралась демонстрация рабочих, выражая свои симпатий к Советской России. Рабочие, остановившись перед посольством на Унтер-ден-Линден, размахивали шапками и платками, провозглашали лозунги с приветствиями Советской России.

Естественно, что разговор вновь начался с положения в Германии.

— Германское правительство, — говорил Менжинский, — стремится поскорее заключить мир, чтобы развязать себе руки для решения внутренних проблем, в частности для борьбы с надвигающейся революцией.

— Надо понимать, — отозвался Дзержинский, кивнув на окно, — что это лишь начало движения. Массы ждут переворота. Недостает лишь группы пионеров с достаточной волей и авторитетом.

— Четыре дня назад освобожден из тюрьмы Либкнехт. Вчера он уже выступал на собраниях рабочих. Либкнехт полностью солидаризируется с нами. В широких же кругах спартаковцев еще слаба вера в собственные силы…

— Отсюда и чисто пораженческие настроения, — повернувшись к Менжинскому, докончил мысль Дзержинский. — Но они вынуждены будут леветь под напором масс.

— Вот именно. Германию уже потянуло на революцию, и это прекрасно понимает имперское правительство. Оно торопится заключить перемирие.

— Но какой ценой?

— Усилением враждебности к нам. В правящих кругах Германии разрабатываются планы, с одной стороны, как собрать все контрреволюционные элементы вокруг Киева и направить их против Москвы, и, с другой стороны, как спровоцировать разрыв Брестского мира.

— Значит, плата за мир на западе — новая война против Советской России.

— Да. Война против нас и против собственного народа.

За окном на улице усилился шум. Щуцманы шашками и дубинками разгоняли демонстрантов. Улица быстро опустела.

— Следовательно, — встав с кресла и начав ходить по комнате, возбужденно говорил Дзержинский, — над нами собираются тучи не только со стороны Антанты, но и Германии, и нас, по-видимому, ожидает период очень тяжелой борьбы.

— Первый признак этого — поворот от ворот Вены Карскому[23]. Австрийцы тоже не хотят остаться в стороне от борьбы с нами и кое-что для себя выторговывают у англичан и французов. Второй признак — подготовка новых транспортов в английских и французских портах для отправки снаряжения, а может быть, и новых контингентов войск в Россию.

Разговор незаметно перешел на дела внутренние, на положение в Советской республике, на работу ВЧК, успехи и промахи которой Менжинский принимал близко к сердцу.

Разговор вновь коснулся мятежа левых эсеров, контрреволюционного заговора «Союза защиты родины и свободы», возглавлявшегося Савинковым.

— Я очень рад, — говорил Менжинский, — что удалось разделаться со всей этой эсеровской головкой, вышибить их с советских постов.

— Жизнь нам доказала, — развивал свою мысль Дзержинский, — что партии неправительственные не могут работать в боевых органах диктатуры пролетариата. В чрезвычайных комиссиях должны работать только члены нашей партии, только коммунисты — вот к какому выводу я пришел после измены Александровича и провокатора Блюмкина. Коммунистический состав чрезвычайных комиссий — вот первое условие успешности нашей работы в современной обстановке.

— Раз есть первое условие, должно быть и второе? — спросил Менжинский.

— Конечно! Вторым условием успешности работы Чека я считаю личные качества сотрудников. Чтобы распоряжаться чужой жизнью, надо быть самому выше всяких подозрений как в смысле политическом, так и по своим личным качествам. Работа в Чрезвычайной комиссии требует людей с выдержанным характером, непреклонной волей, с установившимися политическими убеждениями. Политически незрелые, расслабленные неврастеники не годятся для работы в Чека.

— У нас, — продолжал Дзержинский, — и среди коммунистов есть товарищи, которые считают для себя позорным и унизительным принять участие в работе Чека, этой, конечно, крайне необходимой для революции работе. Авгиевы конюшни нельзя чистить в белых перчатках. Кто считает, что в Чека можно работать в белых перчатках, тот не понимает ничего, не понимает и не видит разницы между царской охранкой и нашими чрезвычайными комиссиями, тот проспал Февральскую и Октябрьскую революции и сейчас дожидается, чтобы другие сделали всю черную работу по созданию нового коммунистического строя, в который они войдут с незапачканными руками, в снежно-белом накрахмаленном воротничке…