Имеется официальная документация ГПУ, свидетельствующая о том, что Савинков покончил самоубийством, выбросившись из окна. Нередко высказывалось мнение, что он был выброшен из окна самими чекистами. О том, как погиб Б. Савинков, свою версию недавно поведал очевидец событий чекист Б. Гудзь. “Неожиданно, – рассказал он, – Савинков рванулся к окну и перемахнул через низкий подоконник. Мой товарищ Гриша Сыроежкин едва успел схватить его за ногу. Все произошло в считанные секунды. Гриша пытался держать его, но была реальная угроза, что и он выпадет. Все стали кричать: отпусти его, отпусти! Савинков падал с 5-го этажа с пронзительным криком”.⁷

Но это будет позднее. Вернемся на 3-4 года назад. Опперпут летом 1921 – нач. 1922 гг. сидел в тюрьме. Сначала в Москве, затем его перевезли в Петроград. Там следователь ЧК Я. Агранов вел сразу два дела: по савинковскому НСЗР и С и “Петроградской боевой организации” проф. В. Таганцева. От Опперпута добивались подтверждения связей этих двух организаций. Мнения историков тут расходятся. Одни полагают, что Опперпут выступил как провокатор, доказывал, якобы, существование таких связей. Другие отрицают это, как и наличие самих связей. Опперпут, по его уверению, ждал расстрела: на свое письмо, видимо, не слишком надеялся, как и на антисавинковские свидетельства в показаниях и подготовленную им брошюру. ГПУ жестоко карало. Почти все, связанные с разгромленным Западным областным комитетом, были расстреляны. Опперпута, однако, миновала чаша сия. В феврале 1922 г. расстрел ему был заменен… свободой. Но до того к нему в камеру подселили еще одного кандидата на расстрел. Он представился как Александр Александрович Якушев. На вид ему было лет 50.

ЯКУШЕВ. НОВЫЙ МОНАРХИЗМ

Личность Якушева, несомненно, представляет немалый интерес, особенно в наше переходное время, когда, как и в революционные годы начала прошлого века, круто менялись привычные основы жизни, ее моральные ценности. Со Стауницем-Опперпутом, кажется, проще: нужно было “перестраиваться”, приспосабливаться, чтобы не только выжить, но и продолжать авантюры, ставшие потребностью его натуры. Идейный элемент здесь если и играл определенную роль, то все же не решающую. А с Якушевым, есть основания думать, все было как раз наоборот. Жестокие превратности революции и Гражданской войны, пережитые страной, оказали глубокое влияние на этого человека. Дальний родственник царского премьер-министра (ноябрь – декабрь 1916 г.) А. Ф. Трепова, до революции Якушев дослужился до чина действительного статского советника. По некоторым свидетельствам, одно время он был воспитателем в знаменитом Царскосельском лицее, хотя последующая его служба как специалиста коммерческого водного транспорта в Министерстве путей сообщения вызывает некоторые сомнения относительно его труда на ниве просвещения. Впрочем, все могло быть… После Февральской революции Якушеву предлагали пост товарища министра во Временном правительстве, но он отказался, мотивируя это своими монархическими убеждениями. Послефевральская российская демократия, видимо, не вдохновляла Якушева.

Тут мы должны для понимания мировоззрения Якушева и в интересах всей нашей темы несколько уклониться в сторону. Победа красных в Гражданской войне пришла не такой и не так, как представляли себе (по теории) их вожди – большевики-интернационалисты. Европейская революция, на которую делали ставку Ленин и его единомышленники, не произошла. Большевистская Россия практически оказалась в международной, внешней изоляции, а правящая партия большевиков – фактически и в изоляции внутренней. Социальная база партии значительно сузилась. Не столь уж многочисленный рабочий класс “распылился” в ходе Гражданской войны: частью погиб на фронтах, частью ушел в родные деревни в поисках пропитания. Оставалось “крестьянское море”, но крестьяне рассматривались большевиками как капиталистический класс. Получив землю, они отнюдь не стремились к поддержке большевиков в их планах радикальных социалистических преобразований. Эмигрантский публицист Э. Лунберг писал, что все сметавшая на своем пути большевистская машина остановилась перед покосившимся деревенским плетнем, у которого стояла, помахивая хвостом, худая крестьянская лошадка. “Кто кого? – спрашивал Лунберг. – Ленин ли сломает плетень или плетень отодвинет Ленина?”⁸

Таким образом, победа в Гражданской войне поставила большевиков перед выбором: либо уйти, либо сформулировать такую идеологию, которая могла бы расширить и укрепить их социальную базу, скажем, привлечь интеллигенцию, как тогда говорили – “спецов”. Отдать власть большевики не могли и не хотели, да и партий, способных “перехватить” власть, не осталось. Оставался поиск новой идеологии. Парадоксально, но очертания такой идеологии намечались почти одновременно как в стане побежденных (белых), так и в стане победителей (красных). Собственно, сама действительность “подсказывала” ее.

Идеолог Белого движения из стана Деникина и Врангеля В. Шульгин уже в начале 1920 г. не без некоторого удивления замечал, что “знамя единой России фактически поднято большевиками”. А это значит, что “белые идеи пересекли фронт” и укрепляются в новой, красной России. “Под оболочкой Советской власти, – утверждал Шульгин, – совершается процесс, не имеющий ничего общего с большевизмом”. Конечно, это был определенный перебор, продиктованный, возможно, и горечью поражения, но тенденция все же была подмечена верно. Идеология революционного интернационализма начала впитывать в себя элементы российского национализма.

Идеолог колчаковского Белого движения Н. Устрялов пошел еще дальше. Тенденции, подмеченной Шульгиным, он дал философское и социологическое обоснование, выводя постулат о необходимости политики сближения и сотрудничества с Советской властью. Идеологическая трансформация, которая совершается в Советской России и которая будет совершаться дальше, считал Устрялов, “диктуется” самой историей. Она, история, образно писал Устрялов, дохнула октябрьским морозом на “захмелевшую от свободы Россию” и превратила “огромный бунт в великую революцию”. Величие же ее в том, что “советская власть стала национальным фактором современной русской жизни” и ее интересы “будут фатально совпадать с государственными интересами России”.

Устряловский призыв к сотрудничеству с “перерождающейся” Советской властью с целью форсирования этого процесса, нашел отклик и в эмиграции, особенно в правой ее части. В начале 1921 г. в Праге вышел сборник “Смена вех”. Авторы – Ключников, П. Чахотин, Бобрищев-Пушкин, Устрялов и др. – уверяли, что интернационализм – это лишь большевистский камуфляж, а на самом деле большевизм – русское национальное движение, наследник “причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства”. Бобрищев-Пушкин, в частности, задавался вопросом: для сторонников русской государственности суть состоит в том, является ли большевизм цементом, “склеивающим страну”, или “разъедающей ее кислотой”? Для Бобрищева-Пушкина сомнений нет: цемент! Кислота – это либерализм. Отсюда – лозунг сменовеховцев: идти к большевикам, к Советской власти, помогать строить великое российское государство, сокрушенное Февральским бунтом. “Идти в Каноссу!”

Большевистские верхи с большим вниманием и интересом отнеслись к сменовеховству. “Правда”, приветствуя выход сборника “Смена вех”, назвала свою передовую статью о сборнике “Знамение времени”.

Точки соприкосновения со сменовеховством были и у евразийцев. Основные положения евразийства были изложены в сборнике “Исход к Востоку”, вышедшем в Софии в 1921 г. Авторы сборника – П. Савицкий, П. Сувчинский, Н. Трубецкой и др. – утверждали, что Россия – не только Запад, Европа, но в еще большей степени – Восток, Азия. Поэтому у нее – свои национальные особенности, государственные интересы, диктуемые в значительной мере геополитикой. Этот постоянно действующий фактор со временем “выправит” и большевистскую революцию, вернув страну на “исконный” исторический путь.