Обнаружила человека — шмыгнула в обход: интереснее выскочить неожиданно. Самой было жутко до крайности; все же злорадствовала, когда человек побежал. Хотелось еще загугукать вослед. Но с этим не вышло: голосу не было.

Побродила немного, не в силах понять, что же происходит. Стала рассасываться.

Месяца два она просыпалась. Дальше — реже. Наконец затихла совсем.

Война. Июнь. Ночь.

Сзади — однотонный, несмолкающий рев: четыреста с лишним орудий.

Сверху — однотонный, несмолкающий посвист и шип: равномерные потоки металла.

Впереди? Впереди огневая река. От края до края, через весь горизонт. Германская первая линия.

Дым. И на дыме — огонь. Разрывов не видно: сливаются. Мечутся золотые столбы. Между ними — мгновенные звезды: шрапнели.

От немцев — ни звука. Только медленно-медленно, спокойно и важно всплывают ракеты, белые, мертвые, тихие.

Называется всё это вместе — подготовка тарнопольского наступления.

В восемь падает табуретка.

Сначала — шумно. Скрипит крючок, потрескивает веревка. Стук каблука о стенку, хрип, какое-то бульканье.

Понемногу стихает. Пять минут девятого — полная тишина. Тогда начинается:

Кап-кап.

Что-то изо рта.

Горит электричество. Качаются желтые шнурованные ботинки: от стены к табурету, от стены к табурету.

Кап-кап.

Рыжий таракан царапается в ухо. Метнувшись через щеку, взбегает на удивленный, скошенный глаз. Ведет усиком. Затихает мечтательно.

Кап-кап.

Десять часов, двенадцать, четыре. Ботинки покачиваются. Горит электричество.

Кап-кап.

Как я родился[135]

Как я родился? Дело случилось вот как. Смотрел Бог, видел: мир. Звезды, солнце, планеты, земля. По земле ходят люди: дамы со шляпами на нос, у мужчин штрипки на брюках. Девятнадцатый век на исходе. Все в порядке, все, казалось бы, хорошо. Но вот не хватает чего-то. Мелочи, пустяка, но как-то не полно. Чего бы могло не хватать? Бог задумался, погрыз карандаш… Понял! Еще одного не хватает. Да, такого: сидит худой, длинный, что-то пишет в тетрадке. Безусловно, такой нужен, иначе не полно, не все еще…

Бог напрягся, представил. Яснее, отчетливей. Еще яснее, еще отчетливей. Втянул воздух, сжал зубы, рванулся и — выдохнул.

Выдохнул — и вот сижу я, длинный, худой, сижу, пишу что-то в тетрадке… Вокруг меня мир. Все по-прежнему: звезды, солнце, планеты, земля. Только шляпы у дам набекрень, а у мужчин штрипки отсутствуют…

И Бог опять грызет карандаш: чего бы еще могло не хватать?

Поцелуй[136]

Поезд подходил к станции. На соседнем пути замелькали вагоны встречного состава. Я стоял у окна. Поезд остановился; прямо передо мной оказалось окно чужого вагона, в этом окне — в аршине от меня — молодая женщина. Она не была особенно красива, но ее наружность была мне приятна: я знал, что то же впечатление произвожу и я на нее. Наша пространственная близость была так неожиданна и так велика, что мы оба улыбнулись. Нам стоило немного наклониться — и мы могли бы поцеловаться. Эта мысль пришла нам одновременно в голову — я невольно оглядел украдкой пустое купе позади нее и такой же взгляд заметил у нее. Я вытянул губы, шутливо предлагая ей поцелуй. Улыбаясь, соседка слегка отодвинулась, я наклонился, и мы поцеловались. Первый поцелуй был шуткой, второй — был уже любовным: он удивил нас своим неожиданным счастьем. Я видел серьезные, испуганные, вплотную придвинутые к моим глаза. Когда второй поцелуй начался, ее поезд уже двигался. Я наклонялся все больше влево вслед за уходящим окном. Поцелуй прервался. Я был взволнован, но нашел еще в себе достаточно фальши, чтобы игриво помахать ей рукой. Она же смотрела мне вслед откровенно-серьезно, пристальным, ожидающим взглядом.

Я испытывал в жизни и более интенсивное счастье, но никогда не переживал такого стремительного его нарастания. Казалось, если подобное состояние возможно в одной узкой точке и на протяжении одного узкого мгновения, то стоит только расширить и продлить это мгновение, чтобы придти к чему-то такому большому, о самой возможности чего я до сих пор не подозревал.

РАССКАЗЫ

Коробка вторая. Фантастический рассказ[137]

I

Обои — светло-зеленые. Вдоль потолка — кайма: орнамент из цветов. Отдаленно напоминают ромашку. Зеленый или синий? — Штора затянута, не разберешь. За окном, видимо, солнце; весь правый угол шторы матово светится. И тень: ветка качается, листья широкие, пятилопастные; каштан. Один лист бьется, бьется; словно рука — ударилась пальцами обо что-то и машет, боль стряхивает. Ткань шторы — серо-желтая; ниточная сеть немного видна.

— Ну, как? Больно?

— Теперь не больно. Кажется, скоро уже.

Странное лицо у Арсика снизу. Огромный подбородок, нос задранный. И ноздри — смешная вещь. Две дыры куда-то внутрь, в середину головы. Чего только не было на этом свете…

— Если удастся отпечатать, Арсик, в первую очередь издай большую, о Федорове1. Знаешь, черные тетради, клеенчатые. Потом, если возможно, другие.

— Будь спокоен. Я обещаю — рукописи будут изданы.

— Ну, обещать не надо. Если будет возможность. Лишние деньги или издатель. Не выйдет — Бог с ним.

— Я обещаю.

Арсик — молодец. Но не так уж важно. Мелочь, детали. Здесь было одно, все более или менее одинаковое; только подробности разные: издавать, не издавать, Арсик, обои. Там — вместо всего этого совершенно другое. Другое — и долгое, длинное; гораздо больше, чем здесь.

Впрочем, и здесь бывало иногда хорошо. Скажем, папироса. И-х-х! — дым бежит в горло; где-то горячо — между носом и горлом.

Легкие приподнялись, впитывают теплоту. Потому — ф-ф-ф — все обратно; уже не горячее — мягкое, мутное…

Или — Арсик, жена. Сколько? Восемнадцать лет женаты? Когда еще только влюблены были: кинематограф, и рукава коснулись. Рукава пальто; коснулись, а она не убрала. Смотрели оба на экран — как будто; на самом деле только дышали. Рукав не убрала! — самое значительное событие в жизни.

Картина называлась: «Кай Юлий Цесарь».

Арсик… Собачье имя…

— Арсик, когда умру — ты клубнику скушай. Осталась, я не хочу. Сегодня съешь, до завтра испортится.

Тело — легкое. Кажется, так и должно быть; кто-то говорил. Нервы спины притупляются, не чувствуется давления кровати. Оттого легкость, по-видимому.

Надо сказать, все гораздо проще, чем издали. Все — словно так, как должно быть. Словно привычно даже.

У Арсика на переносье слеза. Побежала, по носу размазалась. Отчего она плачет? А уже плохо видно, как будто глаза косят. Двоится…

Да, так. Занавеска, листья качаются. Муха летит. Или это в глазу? Муха — черная, а занавеска, кажется, желтая. Черная… качается… черная…

II

Однако, безобразие! Взять рукою за сердце и сжимать. Быстро, обеими руками — схватить и тереть. Как прачка белье, одну половину о другую. Больно! Оставьте, зачем?

***

«Уэн-лоо-мара! Уэн-козериго! Мара! Мара!»

Ослепляющий свет. Параллельные грани — белые. Глазам больно! Что за пружина? Пружина, трубки какие-то; сверху — в грудь. А? Пружина, пружина — жмет сердце, рвет сердце. Больно!

Человек у ног. Какое лицо! Автомобильные очки? Или маска? Руки движутся, черные перчатки. Кричит, командует: «Уэн-лоо-мара!» Рычаги, рычаги…

Что за люди? Что им надо? Ох, не могу…