Все так, однако и ревностные начальники, и недобросовестные работники, и завистливые соседи являются коренными обитателями советского мира во всей его исторической протяженности. Но вот бюрократически организованные репрессии такого масштаба и жестокости свойственны исключительно массовым операциям 1937–1938 гг. Другими словами, политический и социальный смысл кулацкой операции остается загадочным и таинственным в не меньшей мере, нежели истоки и цели большого террора.

В современной историографии преобладают исследования, опирающиеся на комплексы документов, хранящихся в центральных архивах Москвы: Президентском, ГАРФе, ЦАФСБ[19].

Характер источников, а это директивы, переписка между наркоматом и ЦК, отчеты из областных управлений, доклады с мест, записи совещаний при наркоме, протоколы допросов командиров НКВД, памятные записки и пр. определяют угол зрения историков — взгляд на террор «сверху», с капитанского мостика. Исследователи террора оперируют теми данными, которыми располагали — пусть и не в полном объеме — организаторы массовых операций. Это придает масштабность исследованиям, позволяет учитывать оттенки мнений в высшем руководстве, вскрыть процедуры бюрократических согласований, обнаружить инициаторов тех или иных оперативных акций. Следует, однако, учесть, что в 1937–1938 гг. наверх зачастую поступала дозированная и отредактированная информация. Даже Н. И. Ежов утаивал от Сталина компрометирующий материал на высокопоставленных сотрудников НКВД[20]. Отчетность по массовым операциям — и не только на Украине — подгонялась под рубрики приказа. Так, первые, самые поверхностные проверки альбомных дел, поступивших из Свердловска в первые месяцы 1938 г., выявили, что арестованные в ходе национальной операции латыши, немцы, финны оказались бывшими кулаками русского происхождения.

То, что происходило в районных и городских отделах НКВД, с капитанского мостика не было видно. А именно там работали непосредственные исполнители оперативных приказов: младшие лейтенанты и сержанты госбезопасности, в меру своих сил и умений переводящие директивы высшего начальства на язык розыскных и следственных действий.

Террористические практики в регионах (в республиках, краях и областях) остаются менее изученными[22]. Городской уровень репрессий представлен работами А. Ватлина и В. Кириллова[23].

На наш взгляд, этих исследований недостаточно, чтобы восстановить хотя бы в некотором приближении ход, технологии и итоги массовой операции на низовом уровне, там, где отбирались поименно жертвы, производились аресты, осуществлялись — пусть упрощенные, но следственные действия, готовились «альбомные справки», приводились в исполнение расстрельные приговоры. Без чего, как нам представляется, нельзя понять место массовых операций в общей карательной политике эпохи большого террора.

К этой проблеме авторы книги приближались медленно — с разных отрезков «de longue duree»[24] советской истории. Андрей Кабацков — от изучения эпохи распада вплоть до второй половины 80-х гг.; Олег Лейбович и Александр Чащухин — от исследования хрущевских реформ, Анна Кимерлинг — от исторической реконструкции политических кампаний 1940–1950 гг., Владислав Шабалин — от изучения внутрипартийных конфликтов второй половины 1920 гг.; Сергей Шевырин исследовал эволюцию принудительного труда в сороковые — пятидесятые годы; Александр Казанков разрабатывал сугубо философские проблемы исторического познания, и только Анна Колдушко и Галина Станковская занимались изучением политических чисток «кадровой революции» 1936–1938 гг. Что объединяло всех нас, кроме места работы в Пермском государственном техническом университете, так это внимание к социальной истории, общее принятие идеи, что без выявления культурных составляющих любого исторического действия наше знание о нем не будет адекватным.

Интерес к изучению 1937 года пришел постепенно, под воздействием самых разных факторов, прежде всего — участия в подготовке сборников архивных документов, частично затрагивающих этот период[25]. В тексте, предваряющем раздел «Большой террор 1930-х годов», один из будущих авторов книги «Включен в операцию…» писал:

Из приведенного текста видно, что его автор являлся приверженцем парадигмы, согласно которой массовые операции лишь дополняли политическую чистку, но не являлись самостоятельной задачей «социальной инженерии».

При изучении иных сюжетов советской истории репрессии 1937 г. возникали постоянно — и в качестве маячившего где-то впереди окончательного средства решения политических споров, и как навязчивая реминисценция, всплывающая в сознании партийных кадров в поздние сороковые годы, и как символ культа личности для общественного мнения эпохи «оттепели». Так что на каком-то этапе собственных исторических исследований будущие авторы книги пришли к выводу о необходимости самостоятельного изучения 1937 г., несмотря на прежние предубеждения по отношению к этому сюжету: мол, здесь все избито, истоптано, затерто. Выяснилось, что далеко не все.

Внешним толчком к созданию авторской группы, регулярно собиравшейся на семинары для проведения обмена мнениями и выработки общей объяснительной концепции, было предложение, поступившее от ассоциации исследователей российского общества XX века: изучить проведение кулацкой операции в границах современного Пермского края.

В 1937–1938 гг. его территория входила в Свердловскую область. По этой причине документы областного управления НКВД оказались для нас недоступными. Мы были вынуждены избрать другой путь: приступили к изучению архивно-следственных дел, заведенных сотрудниками Свердловского УНКВД на лиц, подвергнутых репрессии в ходе кулацкой операции. Опыт работы с такими источниками был накоплен в процессе подготовки сборников документов, и начинали мы не с чистого листа. Пермскими исследователями были уже сделаны первые шаги по изучению большого террора на территории Прикамья. Кроме упомянутых ранее работ М. А. Ивановой, нужно назвать статьи Г. С. Мурсалимова, В. В. Шабалина, Г. Ф. Станковской[27].