Но не мог Ефим Ильич замкнуться в домашнем кругу. Не тот характер. Выполнял различные партийные поручения. Десять лет подряд выбирали его депутатом горсовета, был бессменным председателем торговой комиссии, боролся с нарушителями правил торговли. Многое сделал для восстановления благоустройства Сухиничей.
Ефим Ильич Осипенко стал убежденным, страстным пропагандистом. Он часто выступал, особенно перед молодежью на пионерских сборах, торжественных вечерах, при вручении комсомольских билетов — в Москве, Туле, Сухиничах. И не видя взволнованных лиц своих слушателей, не видя, как они смотрят на его посеченное осколками и пороховой гарью лицо, он чувствовал: отблески партизанских подвигов, отзвуки того взрыва западают в юные сердца, рождают патриотизм, гражданское мужество. И это для него была самая большая награда.
…К нему приходит много писем. Пишут из разных уголков Советского Союза, из других стран. Пишут пионеры, назвавшие свои отряды его именем (города, где есть такие отряды, обозначены на карте в Сухиничском музее боевой и трудовой славы — там Осипенко посвящен специальный раздел). Пишут рабочие, солдаты, сотрудники милиции, бывшие партизаны.
Письма эти — знаки народного признания его подвига, дань глубокого уважения к человеку, который всю жизнь был солдатом Родины, партии. И до сих пор остается им.
Ростислав Артамонов
РАССКАЗ ОБ ОТЦЕ
В личном деле моего отца, что находится в отделе кадров Управления внутренних дел Брянской области, подшит пожелтевший листок бумаги — рекомендация в органы НКВД, данная двумя старыми членами партии.
«Евстафий Филиппович Седаков, — говорится в ней, — это человек, который докажет свою преданность Советской власти».
Хранится здесь и первая милицейская характеристика, в которой, в частности, есть такие строки:
«Ведет активную борьбу со всякими преступниками и особенно с кулачеством…»
Поначалу отцу недолго довелось ходить в форме: по рекомендации райкома комсомола он вскоре становится секретарем Дижонского, а потом Суславского сельсоветов. Однако любовь к милицейской службе не оставляет его уже никогда. И весной 1936-го отец снова переступает порог Брасовского отдела милиции, теперь уже в роли делопроизводителя.
Быстро промчались два года.
Как сейчас помню тот далекий августовский вечер. Отец пришел со службы поздно — мы уже давно поужинали. Сел на лавку, начал было есть, в который уж раз подогретые щи. И вдруг отложил ложку, позвал мать:
— Сядь-ка, Марфа, разговор есть…
Мать сразу побледнела, вся напряглась, видно, по интонации поняла, что услышит какую-то очень важную и, очевидно, тревожную новость.
— Ты ведь Мухина знаешь, ну того, что нашим участковым инспектором был? — начал отец. — Так вот, нет его сейчас… Дали ему пять лет за… В общем, за нехорошие дела… Начальство предложило на это место меня. И я согласился… Да, да, Марфа! — опередил он мать, хотевшую было возразить ему. — И работа эта рискованная, и о семье своей думать нужно… Но все-таки не могу иначе, ты уж прости и не суди…
С тех пор я видел отца редко. Просыпаешься утром — его уже нет. Ложишься спать — отцовская кровать по-прежнему пуста. Но о его делах мы больше узнавали от людей.
Однажды пришли к нам две молоденькие девушки, почти девчонки. Узнав, что отца нет, попросили передать ему большое-большое спасибо, а еще — кошелку. Чего в ней только не было! И яйца, и масло, и окорок…
— Что вы, что вы, девоньки! — испугалась мать. — Спасибо ваше, само собой, передам. А это, — она перевела взгляд на подарок, — ни в коем случае… Вы что, разве его не знаете?
Оказалось, что девушки — продавщицы одного из районных магазинов. Их жулик-заведующий на протяжении длительного времени безнаказанно воровал государственное добро, а когда была ревизия, ловко свалил вину на других работников. В результате в тюрьме оказалась сначала одна продавщица, а затем и вторая. Отец заподозрил заведующего и, не жалея ни сил, ни времени, докопался до правды, добился, чтобы она восторжествовала…
В другой раз рано утром в окно постучала соседка — заведующая местным рестораном Дарья Петровна Гуреева.
— Павловна, а Павловна, — позвала она мать, — знаешь, как твой-то нынче в ночь отличился? Шел около пруда, и вдруг на него из кустов один как выскочит! Обрез наставил и деньги потребовал. А у Стасика (родные и знакомые обычно называли отца Станиславом) пальто, как нарочно, на все пуговицы застегнуто, пистолет сразу не достанешь. И ведь не растерялся. Видит, что не признал в нем этот убивец милиционера, и говорит: «Ладно, все отдам». А сам пальто начинает расстегивать. Ну, прошли несколько шагов, он момент улучил и за пистолет… Герой он у тебя, Павловна, — заключила Дарья Петровна свой рассказ. — Только беречься ему все же надо. Не ровен час — случится что… А одной, знаешь, как трудно ребят растить…
Мать передала слова соседки отцу.
— Ладно, жену ты не слушаешь, — добавила она при этом, — так смотри, что люди говорят?
Отец рассмеялся:
— Да что со мной сделается? Я ж вон какой здоровый, — он встал, распахнул в стороны руки: голова под потолок, пальцы чуть-чуть до стен не достают. — Видишь? То-то…
Стояло лето. Мы с отцом отправились на прогулку в лес. Такое бывало нечасто, вот почему это утро запомнилось мне особенно хорошо. Проходя мимо отдела, отец сказал, что ему нужно взять там какую-то бумагу. Он уже открывал дверь своего кабинета, как вдруг где-то рядом раздались крики, ударил выстрел, потом второй, третий… Отец втолкнул меня в комнату, крикнул: «Сиди тут!» — и стремглав бросился во двор.
Я поспешил вкарабкаться на подоконник. Между конюшней и забором бежал какой-то высокий мужчина с доской в руках. Он замахнулся на выскочившего сбоку милиционера, тот присел, и доска с треском переломилась о столб. С другой стороны на мужчину бросился мой отец. Оба покатились по земле…
Когда я выбежал во двор, преступника уже увели. Отец, стряхнув пыль с колен, с сожалением посмотрел на свою порванную на груди праздничную рубаху.
— Пап, кто это? — обхватил я его обеими руками.
— Да так, бандит один… Пасечника убил… Помнишь дедушку, который нас медом угощал? Тебя тогда еще пчела укусила. Вот его… А сейчас бежать хотел. Попросил у часового воды, тот открыл дверь, протянул кружку. А он этой кружкой да ему в лицо. И за порог.
Ходить с отцом по улице было просто невозможно. Каждую минуту раздавалось: «Здравствуйте, Станислав Филиппович!», «Как живете, товарищ Седаков?», «Доброе утро, дядя Стася…» И конечно, отец охотно отвечал на эти приветствия, то и дело останавливался, разговаривал.
Его не только знали, но и уважали, слушались. Бывало утром, перед открытием, наш поселковый магазин со всех сторон облепляли люди, в основном женщины. Ни о каком порядке тут не могло быть и речи. Но стоило в эту минуту кому-нибудь крикнуть: «Бабоньки, Седаков идет!» — как, словно по мановению волшебной палочки, устанавливался идеальный порядок.
Отец был кристально честным человеком.
В доме, где жили, начала протекать крыша. Он весь выходной день латал ее, заливал дыры смолой.
— Да что ты мучаешься, — вышла на крыльцо мать, — взял бы в колхозе нового железа. Ведь на той недели машины три привезли.
— Не могу, Марфа, — отозвался сверху отец, — то железо для конюшни предназначено.
В другой раз весной кончилась картошка.
— Сходи в колхоз к кладовщику, попроси мешка два насыпать, — пристала к отцу мать, — все равно она на корм свиньям идет.
Отец строго ответил:
— Послушай, Марфа, а вдруг завтра я обязан буду по долгу службы задержать этого кладовщика. Так какими глазами мне на него после этого смотреть — ты подумала?
Началась война. Отец дни и ночи напролет занимался эвакуацией в глубь страны населения, хлеба, скота, промышленного оборудования, закладывал в лесу партизанские базы.