– Почему?

– Нам просто сказали, что таковы ее требования, и нам осталось лишь смириться с ними или отказаться.

– А вы не думали о том, как это странно?

– Конечно же, думали. Это было очень странно. Но мы с твоей мамой так хотели детей и не могли их дождаться… Мы были молоды, любили друг друга и были готовы на все что угодно ради того, чтобы стать настоящей семьей. Поскольку мы оба были родом из маленьких городов, мы просто восприняли это требование как знак вернуться к своим корням. Мы перебрали десятки городов и в результате осели в Ашфорде. Я был успешным адвокатом и жал на все педали, для того чтобы нам разрешили вас удочерить. Мы подписали все документы, в том числе и лист с требованиями матери, и практически без проволочек стали счастливыми родителями, живущими в маленьком городке, где все считали вас нашими родными дочерьми. Наша жизнь стала такой, как мы давно мечтали. – Отец улыбнулся, вспоминая. – Мы полюбили вас, девочки, в тот самый миг, как увидели. Алина была одета в желтую юбочку и свитер, а ты была с ног до головы в розовом, Мак, с радужной ленточкой в белокурых волосиках.

От удивления я приоткрыла рот. Неужели младенческая память остается в нас? До сих пор розовый цвет и радужные оттенки были моими любимыми.

– А какие еще странные требования были у той женщины?

Я не могла назвать ее «нашей матерью». Она ею не была. Она была женщиной, которая нас бросила.

Папа прикрыл глаза.

– Я не могу припомнить их все. Те документы, которые мы с твоей мамой подписали, были отправлены куда-то, куда просила та женщина. Но одного требования я никогда не забуду.

Я непроизвольно напряглась. Он открыл глаза.

– Первым обещанием, которое мы должны были дать еще до того, как агентство по усыновлению рассмотрит наши кандидатуры в качестве приемных родителей, было ни при каких обстоятельствах, никогда не позволять ни одной из вас оказаться в Ирландии.

Я не смогла заставить его отправиться домой.

Я попробовала все. Папа считал, что сам разрушил свое счастье, предал оказанное ему доверие в тот самый момент, когда взглянул в сияющее лицо Алины, сообщающей, что она выиграла полное обучение за рубежом, – и не где-нибудь, а в Тринити! – и не остановил ее, не запер в комнате и не выбросил ключ. Он должен был настаивать, он должен был отогнать на свалку ее машину и пообещать ей новый спортивный автомобиль, если она останется дома. Были тысячи возможностей не дать ей уехать, тысячи путей, а он пустил дело на самотек.

Алина была так рада, грустно сказал мне папа. Он не смог заставить себя встать у нее на пути. Все те условия, на которые они когда-то согласились, казались незначительными и иллюзорными, как призрак в теплый солнечный день. Прошло уже больше двадцати великолепных лет, и странные требования, которые раньше сдерживали моих родителей, утратили свою важность, превратились в фантомные страхи умирающей женщины.

– Так, значит, она умерла? – приглушенным голосом спросила я.

– Они нам не сказали. Мы так решили. Так было легче: мы не любили незавершенности. И с тех пор мы с мамой не волновались, что однажды кто-то незнакомый разберется со своими чувствами и попытается отнять наших девочек. Кошмары на законных основаниях вроде этого случаются довольно часто.

– А вы с мамой не пытались вернуться туда и выяснить о нас побольше?

Папа кивнул.

– Я не знаю, помнишь ли ты, но когда Алине было восемь, она тяжело заболела и врачам потребовалось больше информации о ее истории болезни, чем мы могли предоставить. Мы нашли церковь, к которой вас подбросили, но она сгорела дотла, агентство по усыновлению закрылось, и частный детектив, которого я нанял, не смог найти его бывших служащих. – Папа увидел выражение моего лица и слабо улыбнулся. – Я знаю. Снова странности. Но ты должна понять, Мак, вы обе были нашими. И нам не важно было, откуда вы, главное то, что вы уже у нас. И именно поэтому ты сейчас поедешь со мной обратно, – подчеркнул он. – Сколько времени тебе понадобится, чтобы собрать вещи?

Я вздохнула.

– Я не буду собирать вещи, пап.

– Я не уеду без тебя, Мак. – сказал он.

– Вы, должно быть, Джек Лейн, – сказал Бэрронс.

Я чуть не выпрыгнула из собственной кожи.

– Я была бы очень рада, если бы ты перестал так делать!

Я вытянула шею, чтобы испепелить его брошенным через плечо взглядом. Ну как этот огромный мужчина умудрялся так бесшумно двигаться? Уже во второй раз он оказывался за моей спиной, когда я с кем-то разговаривала, и второй раз никто не замечал его приближения. Это раздражало меня куда больше, чем тот факт, что он знал имя моего отца. Хоть я ему этого имени не называла.

Папа поднялся, так, как и надлежит большому, уверенному в себе мужчине, – медленно, выпрямляясь во весь свой немалый рост, отчего с каждым движением он казался еще больше. Выражение его лица было спокойным и в то же время заинтересованным; ему было любопытно увидеть моего нового работодателя, несмотря на то что папа уже решил: я больше не буду здесь работать.

Это выражение исчезло с его лица в тот же миг, когда он увидел Бэрронса. Папино лицо застыло, стало жестким, замкнутым.

– Иерихон Бэрронс. – Бэрронс протянул руку.

Несколько мгновений папа просто смотрел на нее, и я не была уверена, что он пожмет протянутую руку. Но затем он наклонил голову, и мужчины обменялись рукопожатием. И застыли.

И застыли. Словно это было какое-то соревнование и кто первый отпустит чужую ладонь, тот и проиграет.

Я переводила взгляд с одного из них на другого и вдруг поняла, что папа и Бэрронс ведут один из тех молчаливых диалогов, к которым я сама уже привыкла. И хотя их язык, по самой своей природе, был мне незнаком, я выросла на Юге, где мужское эго больше, чем их любимый пикап, а женщины рано учатся распознавать не такой уж и тихий рев тестостерона.

Она моя дочь, ты, ублюдок, и, если ты думаешь о своем члене, глядя на нее, я оторву его и тебя же им накормлю.

Попробуй.

Ты слишком стар для нее. Оставь ее в покое.

Я хотела бы сказать папе, чтобы он не волновался по поводу этого человека, но, несмотря на мои настойчивые попытки транслировать ему эту мысль и силу взгляда, от которого у меня глаза чуть не вылезли из орбит, ни один из них так на меня и не оглянулся.

Ты так думаешь? А мне кажется, что она не считает меня слишком старым. Почему бы тебе не спросить у нее самой? (Бэрронс наверняка сказал это лишь для того, чтобы позлить папу. Конечно же, я считаю, что он для меня слишком стар. Не то чтобы я вообще думала о нем в таком ключе…)

Я забираю ее домой.

Попытайся. (Иногда Бэрронс становился отвратительно немногословен.)

Она выберет меня, а не тебя, – гордо ответил ему папа.

Бэрронс рассмеялся.

– Мак, детка, – сказал папа, не отводя глаз от Бэрронса, – иди собирай вещи. Мы едем домой.

Я застонала. Конечно же, я выбрала бы папу, а не Бэрронса, если бы у меня действительно был выбор. Но выбора у меня не было. У меня в последнее время вообще не осталось вариантов, из которых можно было бы что-то выбрать. Я знала, что мой отказ больно ударит отца. Но я вынуждена была причинить ему боль, потому что иначе он не уехал бы.

– Прости, папа, но я остаюсь здесь, – мягко сказала я.

Джек Лейн вздрогнул. Он отвернулся от Бэрронса, чтобы взглянуть на меня с холодным укором, но маска успешного адвоката недостаточно быстро вернулась на его лицо, и я успела увидеть боль от моего предательства.

Темные глаза Бэрронса блеснули. Разговор завершился именно так, как он и ожидал.

На следующее утро я поехала с папой в аэропорт и проводила его до самолета.

Всю ночь я не могла поверить в то, что мне удалось отправить его домой, и, честно говоря, я не уверена, что это удалось мне.

Он остался в магазине, в одной из пустующих спален на четвертом этаже, и до трех часов ночи спорил со мной по всем возможным вопросам – поверьте, адвокаты кого угодно могут вывернуть наизнанку, – пытаясь заставить меня передумать. И случилось то, чего я раньше не могла даже представить, – мы разошлись по спальням, дико злясь друг на друга.