— При живой-то царице, батя… Болтают, кому на троне быть. Вот до чего… Я бы «слово и дело» мог крикнуть, по прежнему-то закону.

— Скорый ты.

Не кричат теперь. Уничтожена Тайная канцелярия как позорящая просвещённое государство, — царица легко подписала указ, подготовленный князем. А у него своя секретная служба, другая была бы без пользы, только помеха.

— Дивьер, Толстой, Бутурлин, — адъютант почти шепчет, хотя стены Ореховой надёжны. — Толстой пуще всех… Царица занемогла намедни, так они собрались у герцога. Не дай Бог, говорят, Петра Второго. И тебя боятся, батя.

— Меня-то больше, поди.

— Анну Петровну хотят, батя.

Победно выложил новость. Данилыч усмехнулся, — знакомо, сам прикидывал — Анну либо Елизавету, если уж выбирать. Сомнения праздные, супруга голштинца под венцом отказалась от прав на российский престол, менять незачем.

— Вишь, Анна-то от меня избавит.

— Ну, батя, ты ровно в воду глядел. Слова генерал-полицеймейстера.

— Ему-то хоть Анна, хоть чёрт лысый, лишь бы меня изничтожить.

Помнит, как кувырком с порога летел. Матросишка неведомо откуда, приблудный, втирался в княжескую фамилию. Но любимчик ведь царский, покорись, отдай родную сестру! С тех пор оба враги. А царевича им опасаться — что за резон? От казнённого Алексея сей парвеню был в стороне.

— А Толстой за что на меня?.. Сколько скверны есть в человеке! Чем я обидел? Действительный тайный советник, в Совете сидит — куда ему выше-то?

— Тот наперво из-за Алексея. Говорит, — светлейший явно теперь за царевича, силу имеет, а нам на плаху ложиться. Пётр Второй выпустит бабку из монастыря, лютует она в заточенье. Повёрнут всё по-старому, начнут мстить.

— Ты свидетель, фатер! — и князь обратился к портрету, мерцавшему в сумерках. — Толстой, камрат называется… Тоже в стае завистников.

Посмотрел и Горошек. Благоговение искреннее сохраняет, верность патрону и великому императору, кои суть едины. Чист помыслами, неиспорчен — по лицу видно.

Минуту-две молчали.

— Воля государя известна, — сказал князь твёрдо. — Наследник законнейший, по мужской линии — внук его. После царицы только он, дочерей замуж, в чужие земли. Об чём толковать? Мелют языками шалопуты, пустышку мелют. Между сказом и делом… Всяко бывает, Горошек…

— Батя… Ну как убьют царевича…

Встрепенулся, хвать за шпагу. И тотчас поник, обескураженный громким смехом князя. Поразмяться охота воину, хоть сей момент в бой, защищать инфанта.

— Чур тебя! Ох, уморил!

— Было же… Годунов отрока Димитрия [161]…

— Не то время нынче, Горошек.

— Могут и без ножа…

— Пёрышком, милый, пёрышком… Грамота-то на что? Все учёные… Что хошь напишут.

Царица пока не изъявила — ни словом, ни письменно, — кого желает на трон. Завещания нет. Натурально, дочь ей ближе… Толстой льнёт к царице? Умаслить решил. Интриганы к голштинцу лезут, чтобы через него, через Анну…

— Машинация ведь простая, Горошек. Для меня прозрачна. Уговорить, сунуть на подпись… Нам бы не прозевать. Анхен твоя… Пощекочи мочалкой своей!

— Не моя, батя.

— Стара для тебя? Ладно, не ерепенься! Верим ей? А если кто перекупит…

Из фрейлин царицы две — близкие её подруги. Эльза Глюк святой человек, бескорыстна, Анна Крамер, уроженка Нарвы, жадна до денег, два дома в Эстляндии, третий строит.

— Ты наведайся к ней, Горошек, намекни — прибавим…

«Ноябрь, шестое число, Его Светлости День Рождения. О восьмом часу пришли музыканты Ея Величества поздравлять на гобоях, литаврах, скрипках».

Дарья стучалась к мужу.

— Выдь-ка! Слышь, гудошники!

Чьи такие? Уже унеслась хлопотунья. Ещё бы не слышно! Дом полнился звуками. Рукомойник — сатир серебряный — обжёг ледяной струёй из острого носа, слуга подал халат, подбитый соболем, побрызгал мускусом. Зябкая дрожь сковала скулы светлейшего — «было ветрено, холодно», покои за ночь простыли. Спустился, узнал униформу — длинные голубые кафтаны, вензеля на распластанных воротниках. Из Зимнего…

— Высокая воля, — подтвердил черноусый диригент-венгр. — Сказала, играй Полтава.

Удружила Катрин.

— Тронут безмерно…

Притопывал в такт, подмигивал — шпарьте, мол. Марш, сочинённый в честь великой виктории, увлёк в приднепровские дали, в погоню за Карлом. Толстые белые колонны сеней раздвинулись, утонул в дымах пороха.

Тишина выбила из седла, очнулся от бешеной скачки. Ливрейный слуга, наклоняя бутыль зелёного стекла с орлами, разливал водку. Князь хлопнул в ладоши.

— Жидко, жидко!

Значит, ефимок в питьё, каждому! Сам взял стакан, хоть и противно зелье с утра. Музыканты крестились, поднося к устам, за отсутствием икон обращались к богам Эллады, белевшим в нишах. Вывалились, оставив следы слякоти на полу разбитую склянку.

Из поварни тянуло пряным, сладким. Дарья вышла оттуда, шлёпая меховыми пантофлями.

— Дышит тестечко, поспевает.

Испечёт крендель лучший в столице кондитер, однако нужен хозяйский глаз. Княгиня на ногах спозаранку, покрикивает на челядь, охает, сетуя на погоду. Ненастно, сердце щемит. Лодки, несущие к пристани чиновных, рубят волну, зарываются.

Посетители в плиточной, в предспальне. Страницу исписал секретарь, перечисляя сановников — военных и статских. Переодеться князь не успел. И пусть. Затянул халат потуже. Отстоял с визитёрами литургию.

«Упомянутым господам поднесено по чарке водки».

В одиннадцатом часу, с музыкой собственной, всей семьёй — в барку, обтянутую бархатом, под балдахин, унизанный золотыми звёздами по красной толстой тафте. Падал мокрый снег, качало. Намокнет убранство — не жалко. Оберегали пуще всего крендель, пудовый, благоухающий. Облит шоколадом, увенчан сахарной державной короной. Ветер крепчал, барку сбивало с курса, сошли на берег продрогшие.

Известили матушку мадригалом. В предспальне пахло лекарствами. Немец-медикус, новый, недавно из Берлина, остановил компанию.

— Кранк [162], кранк, — различалось в невнятной, брюзгливой скороговорке. Больна царица.

Но врача не послушалась, вышла, хоть и нетвёрдо, бледная. Атласная душегрея в цветочках, простая юбка. Княжич Сашка — камергер двора, офицер гвардии — искал глазами шлейф, который ему надлежит нести, и растерялся.

Повела в гостиную. Кренделем угодили, Эльза отламывала ей куски и, глядя с укоризной, отодвинула кувшин с вином. Не помогло. Царица макала лакомство, жевала жадно, краска вернулась к щекам.

— Мой декохт.

Огорчила князя, пожаловать на обед отказалась. Доктор-де запретил, изверг, тиран. Испорчен праздник.

— Без меня веселитесь, — сказала досадливо. Что ж, придётся, отменять-то поздно. Эльза, будто иголки в кресле, ёрзала, постукивала каблучком. Встали. Медикус нагнал князя в зале, зашептал, двигая бровями угрожающе. Да, да, если не пожалеет себя, исход фатальный.

Совсем расстроил эскулап.

Данилыч вздохнул, признался в бессилии. Минет шторм, авось, полегчает ей.

— Климат скверный, майн герр.

Не будет веселья.

Горохов прислал сказать — царице стало хуже. Он на той стороне безотлучно. Голштинец, царевны в Зимнем и вряд ли оттуда тронутся. Замечены во дворце некоторые вельможи — Толстой, Дивьер, Димитрий Голицын. Допуска к государыне нет, толкутся в апартаментах.

— До вашей светлости им неспособно, — докладывал нарочный. — Просят извинить. Сердита река, не выгрести.

— Уж будто… Ты доплыл же.

— Измаялся, господин фельдмаршал. Бьёт, кидает…

— Сговорились врать, — бросил князь. И лишь потом, направляясь в зимний сад, укорил себя. Зря обидел безусого унтера.

Геракл и Омфала белели назойливо — нелепые, лишние. На стольце возле мрамора любимые царицей сласти — сливочные конфеты, яблочная пастила, фрукты в сахаре и особо ценимые рижские марципаны. Для кого это? Явилась Дарья, учуявшая настроение мужа.