Чем больше читаешь эти строки, тем непонятнее становится отношение автора. Нет ли в нем снобизма? А что, если читатель окажется клерком или машинисткой? Допускала ли Вирджиния Вулф, что ее роман может попасть и к ним в руки? Что значит «необычность не проходит даром»? Чем это ей предстоит расплачиваться? Судя по всему, ничем, разве что придется терпеть «злобу и недоброжелательность», от которых, однако, супруги отгорожены (смотри второй абзац).

Таким образом, начало романа сразу погружает читателя in medias res, и суетливые лондонские улицы становятся осязаемыми. Информация сообщается постепенно, будто выхваченная кадрами кинофильма, поэтому возможно, что неоднозначная позиция повествователя — часть авторского замысла.

Герои романа — англичане среднего достатка, которые отправились за океан, чтобы отдохнуть на побережье Южной Америки. Вирджиния Вулф никогда не бывала южнее Португалии и Испании и восточнее Константинополя, поэтому описания вымышленного городка Санта-Марины имеют больше отношения к Иберии, чем к Бразилии.

Действие книги явно разворачивается в период до Первой мировой войны. Если время и место определены довольно туманно, то большинство персонажей обрисовано весьма четко и даже резко. В этом отношении роман продолжает английскую традицию социальной комедии нравов: отделите группу людей от внешнего мира и наблюдайте за их взаимодействием. Сбежать им некуда, поэтому результаты должны быть примечательными и даже забавными. Однако центральный персонаж романа — Рэчел, которой постепенно открывается суть, «остов» собственной жизни:

«…она впервые увидела свою жизнь как жалкое, прижатое к земле и отгороженное от всего мира создание, которое осторожно ведут между высоких стен, заставляя то свернуть в сторону, то погрузиться в темноту; убогое и уродливое существо — это ее жизнь, единственная, другой не будет… Тысячи слов и действий стали вдруг ей понятны».

«Мужчины — животные! Ненавижу мужчин!» — восклицает Рэчел в минуту волнения. Через всю книгу проходит явная нить феминизма, который в последующих романах Вирджинии Вулф подается более сдержанно. При этом в романе «По морю прочь» он еще приглушен по сравнению с его ранними редакциями. Вирджиния никогда не обсуждала свои романы до завершения окончательной версии (которую всегда читал ее муж Леонард). «По морю прочь» — единственное исключение. Она посылала своему зятю Клайву Беллу черновики «Мелимброзии», и вот как он отозвался о них в феврале 1909 г.:

«…выводить столь резкий и явный контраст между изысканными, впечатлительными, тактичными, изящными, тонко чувствующими и проницательными женщинами и тупыми, вульгарными, слепыми, напыщенными, грубыми, бестактными, настырными, деспотичными, глупыми мужчинами — это не только нелепо, но и, я думаю, безвкусно»[75].

В последнее время комментаторы начали осознавать, как много социальной критики заложено в произведениях Вирджинии Вулф. Писательница никого не заставляет отказываться от предрассудков, но тот, кто готов читать ее внимательно, обнаружит неприятие империализма, мужского всевластия, войны, любой иерархии.

Несмотря на самоцензуру Вирджинии Вулф, роман «По морю прочь» не избежал порицаний в «духе времени» (эту концепцию она высмеяла в VI главе «Орландо»): в 1915 г. один из рецензентов назвал ее язык «резким, на грани вульгарности»[76]. Хотя современный читатель вряд ли обнаружит в романе что-либо «рискованное», именно такие отзывы подтверждают то, что в 1931 г. Вулф сказала в своей речи, обращенной к женщинам: «…романистке [приходится] ждать, пока мужчины станут настолько цивилизованными, что их не будет шокировать, когда женщина говорит правду о своем теле»[77].

Как часто бывает с первыми романами, «По морю прочь» многое говорит о личности автора. Хотя книгу нельзя считать прямо автобиографичной, Рэчел — это проекция Вирджинии Стивен, какой она могла бы стать, если бы не вырвалась из сковывающей викторианской среды чопорного Кенсингтона, чтобы обрести свободу в беспутном Блумсбери. Большинству читателей ярче всего запоминается болезнь Рэчел в конце романа; хотя формально у недуга есть внешняя материальная причина — инфекция, судя по всему, в основе лежат психические срывы самой Вирджинии Вулф, а Рэчел таким образом пытается избежать предстоящего брака. На самом деле болезни и смерти Рэчел посвящена относительно небольшая часть романа, но эти строки написаны так сильно, что как бы перевешивают все остальное.

В 1915 г. пытливый критик мог бы задаться вопросом: в каком направлении пойдет автор дальше, что изберет своим жанром — сатиру, социальное нравоописание, трагедию? Никто не мог предвидеть, какие романы Вулф напишет в 1920—1930-е годы. Пожалуй, многое можно понять по финалу романа «По морю прочь», когда вслед за трагической кульминацией жизнь продолжается своим чередом, как будто ничего не случилось. Здесь проявилось важное качество миропонимания Вирджинии Вулф. Позже, в 1925 г., она писала в эссе «Современная беллетристика», которое считают ее модернистским манифестом: «Создается впечатление, что некий всевластный и беспринципный тиран, держащий писателя в рабстве, принуждает его плести сюжет, выдумывать смешные и трагические повороты, любовную интригу, создавать безупречную атмосферу правдоподобия, как будто все персонажи, окажись они в реальной жизни, должны быть полностью одеты по моде и застегнуты до последней пуговки. Тирану повинуются, романы подаются читателю прожаренными до полной готовности. Однако порой — и чем дальше, тем чаще — мы начинаем испытывать мятежные сомнения: а такова ли жизнь на самом деле? Обязан ли роман быть именно таким?»

Эссе завершается краткими размышлениями о роли русской литературы, английские переводы которой начали появляться за несколько лет до того. Именно серьезность русской литературы, замечает Вулф, вызвала у нее недовольство состоянием английской беллетристики в начале двадцатого века, когда «столь многие из наших знаменитых романов обратились в мишуру и надувательство». Отсюда можно сделать вывод: пусть Вирджиния Вулф и не пошла по стопам Достоевского, Тургенева или Чехова, но она отвергла английскую традицию социальной комедии нравов, стремясь показать жизнь такой, какой она ее видела — трагичной и прекрасной.