— Тебе, Ванятка, лучше, — задумчиво сказал Федька.

— Чем?

— У тебя все просто: ни матери, ни отца не помнишь… Дядя Степан — хороший человек. А у меня, видишь…

— Нет, Федя, лучше твоей матери нет.

Федька и сам знал — в мире для него нет никого дороже матери. И Ваня знал это, поэтому и продолжал:

— А ты все — «Гараська, Гараська»… Тебе не десять лет — пора понять. Герасим — неплохой мужик, трудолюбивый.

— Не могу, Ваня, не могу! — Федька вырвал из земли пучок мягкой травы и, рывком прижав ее к груди, крикнул: — Замолчи!

— Ну, ну, ладно. Замолчу. Надувайся пузырем.

Разговор совсем расклеился. Федор отломил палочку сухой полыни и ковырял ею землю. Ваня поджал ноги калачиком и раскрыл книжку. Сегодня воскресенье, в поле не ехать, можно посидеть вот так, молча.

Вдруг Ваня, не отрываясь от книги, спросил:

— Знаешь, какой длины корень у тыквы?

Федор не ответил, но вопросительно посмотрел на друга так, будто хотел сказать: «Не мерил». А Ваня прочитал ему:

— Если положить все корневые волоски в одну линию, то будет около двадцати пяти километров.

— Что-о?!

— Двадцать пять километров.

Бесшумно подошел сзади брат Федьки, Миша, и наклонился над плечом, заглядывая в книжку. Ваня положил книгу на траву, быстро поднял руки над головой, схватил, не вставая, Мишу за шею и притянул к себе.

— Пусти, — просил Миша, извиваясь.

— А ты чего подслушиваешь? Подслушивать стыдно, — шутил Ваня.

— Я не подслушиваю. Читать хочу.

— Ну садись.

Но Миша, заложив руки за спину, широко расставил босые ноги и начал одной пяткой вертеть ямочку в земле. Волосы у него короткие, кудрявые, глаза голубые; черные, блестящие брови удивленно приподняты. Ему уже двенадцать лет, но картуз он не мог носить на голове — жарко! — поясов не признавал никаких, ворот рубахи душил его, как петля, и был всегда расстегнут. Загорел Миша так, что был похож на негритенка.

— У кого, Миша, уши на ногах? — неожиданно спросил Ваня.

Миша заразительно засмеялся, приняв вопрос за очередную шутку. А Федька хотя и без улыбки, но уже мирно сказал:

— Глупости.

— На, читай, вот. У кузнечика слуховой аппарат расположен на ногах. — И Ваня сунул пальцем в книжку.

— Что за оказия! — воскликнул Федька. — А ну-ка, дай. — Он взял книгу и стал перелистывать, просматривая.

— Дай, Ваня, почитать, — проныл Миша.

— Иди в избу-читальню — там дадут. Вечером пойдем и перепишем ее на тебя.

— А я взял — про Пугачева, — сказал Федор. — Вот книжка так книжка! Пушкин…

— Ой, Федя! — забеспокоился вдруг Миша. — Меня же мама послала за тобой. Завтрак готов. А я… забыл.

— А что ж ты рассусоливаешь? Что ж матери — стоять у печки целый день? Ку-узнец ты с ушами на ногах, — пошутил Федька.

И они с братом поспешили к дому.

Ваня, заметив высоко в воздухе коршуна, долго следил за ним, защищая глаза от солнца книжкой.

…Больше двух лет не было вестей от Ефима Андреевича Землякова, отца Федьки. Слышно, голод там, где он живет. Потом прошел слух: мастерскую отобрали за налог, а сам отец собирается ехать в Паховку. Слухи оказались правильными — пришло письмо от отца. Читали вслух. Федька потихоньку радовался. Отец писал, что скоро будет в Паховке и опять желает сойтись «с супругой, если она попросит прощенья, при соседях, у законного своего мужа».

Недели через две после этого приехал отец.

В день приезда Ефима Андреевича собрались соседи. Мать стала на колени перед мужем, склонила голову и тихо сказала:

— Прости, Ефим Андреевич…

У Федора кольнуло сердце. За что «простить»? Зачем она так? И тут же мелькнула мысль: «Ради нас она — так. Ради нас».

Ефим отвернулся в сторону и не смотрел на супругу — выдерживал линию, как и полагается.

— Видно, чего же… Дети есть, Ефим Андреевич… Чего ж тут, — говорили соседи.

Ефим сдался и «простил»:

— Ладно. Христос прощал. И я прощаю.

Мать встала. Лицо ее было сурово и непроницаемо. С этого дня она стала молчаливой и, казалось, покорной.

А потом, по ночам, Федька и Зинаида иногда слышали, как отец тишком, хладнокровно бил в темноте мать. Она никогда не кричала. Разве только застонет.

Не такого отца ждал Федька. Сначала думал, что вот-вот будет по-другому, а потом стал снова таскать гусей в ночное и даже дебоширить. Посыпались жалобы. Два раза вызывали в сельсовет, пригрозили милицией.

— А что мне ваша милиция! Плевать я на нее хотел, на вашу милицию. Не пойманный — не вор, — отвечал Федька в сельсовете и пояснял председателю: — У тебя тоже гуси есть. Скажем, их завтра украдут. Что ж, значит, я буду виноват? Так?

Председатель, пожилой и хозяйственный односельчанин, отмахнулся и сказал:

— Иди.

Но он после этого побаивался: а ну-ка и вправду Варяг покрадет его гусей. Все может быть. И стал два-три раза за ночь выходить во двор, как только начинали гоготать гуси: на кошку загогочут — выходит, зорю отбивают — выходит.

Однажды получилось так. Сидел Федька вечером в вишняках, один. Неожиданно пришла в голову мысль: «Если бы не Гараська, может быть, все было бы хорошо». Он даже вскочил от этой мысли. И вот дождался глубокой ночи и пошел во двор к Герасиму. Тихо вошел в курник, нащупал насест, взял на ощупь курицу за голову и зажал в кулак. Вышел из курника, бесшумно свернул шею курице и повесил ее на бельевую веревку, петелькой за лапку. Снова вернулся в курник и проделал то же самое со второй курицей. Так он повесил на «просушку» всех кур до единой.

Утром Герасим вышел во двор и ахнул. Он чуть не заплакал от горя. Вдовый человек, смирный, трудолюбивый, — а сделали вон что. «Он, — решил Герасим. — Больше некому». И заявил в милицию в тот же день.

На другой день приехал милиционер из волости. Вызвал Федьку.

— Ты — Земляков Федор Ефимович? — задал он первый вопрос.

— Раз знаешь — зачем спрашиваешь, — сказал вместо ответа Федька, глядя прямо в глаза.

— Ты зачем кур подушил у Герасима Полынкова?

— А ты видал? — спросил Федька.

— Люди видали, — утвердительно сказал милиционер.

— Какие люди?

— Это я потом скажу, на суде. Не я, а свидетели.

— Ну, когда скажешь, тогда и разговаривать будем. А свидетелей давай сюда: поговорим.

— В каких отношениях с Полынковым? Ругались ли когда? Были ли споры или драки?

— Очень я его уважаю, Гараську. Очень! — притворялся Федька. — До того уважаю, что хоть сейчас полбутылку за него выпью, не моргну глазом.

— Где ночевал той ночью?

— Какой такой ночью?

— Да когда кур подушили?

— А я почем знаю, когда подушили.

— Позавчера.

— Позавчера спал на печке. А все-таки это правда, что подушили?

— Ты не притворяйся. Сядь.

Федька сел и уставился в потолок.

Милиционер, молодой человек лет двадцати, неопытный в следовательском деле, но уже обстрелянный бандитами, тоже спешил закончить разговор: свидетелей нет, оснований для привлечения к ответственности нет, бандиты не дают покоя ни днем ни ночью — до кур ли тут? Да и парень сидел перед ним какой-то смелый и, пожалуй, симпатичный чем-то. Разве ж пролезешь к нему в душу?

— Ты вот что, Земляков: кур-то покрал, наверно, ты. Но ничего не поделаешь: забрать тебя нет оснований. Но, — милиционер погрозил пальцем, — смотри! Брось! Недавно вора расстреляли. Нам некогда сейчас возиться с ворами. Бандиты кровь пьют народную, а ты…

— Не крал, — мрачно врал Федька.

— Ну подушил.

Федька не ответил и не возразил. Он стал мрачным и угрюмым. А смотрел уже себе под ноги.

— Иди домой, — сказал милиционер.

Федька встал, чуть помялся и вышел.

На крыльце его поджидал Ваня Крючков.

— Пойдем к Андрею, — шепнул он на ухо.

В этот момент из-за церкви выскочили два верховых. Федька прыгнул через перила, схватил лошадь милиционера и спрятал ее за стену. Ваня кинулся в сельсовет и крикнул:

— Бандиты!

Милиционер прыгнул с крыльца, вскочил в седло и поскакал. Цокот копыт услышали бандиты. Они заскочили за церковь, несколько раз выстрелили по милиционеру. Но тот юркнул в переулок и скрылся. А Федька и Ваня быстро перешли улицу и спрятались в огородах. Когда бандиты проскакали из села, Ваня еще раз сказал: