Может быть, поэт смотрел отсюда же, от угла семинарии, и сложил строки:

«…Ни где бо видети человека, точию пустыни велия и зверие множество», — записал дьякон Игнатий в конце четырнадцатого века, проезжая через эти места. То было утро Черноземного края, печальное утро моей земли после страшной ночи хана Мамая, «быша во мнозе сила», уничтожившего русские поселения и здесь.

Время всегда покрывает историю дымкой тумана. Века уходят за веками, унося за собой города, государства, цивилизации. Туманы истории! Один города умирают и воскресают вновь, другие так и не поднимаются, умерев однажды, третьи живут тысячелетиями. Но у каждого из них свое неповторимое утро жизни.

Мой город помнит себя с того тысяча пятьсот восемьдесят пятого года, когда он был обозначен на самом краю Московского государства. А дальше, на юг, — «дикое поле». Город родился в боях на засечной линии, город-крепость, город-воин.

Так увидел поэт в пелене тумана утро своего города, своего края, увидел отсюда, вот с этой точки. И кто знает, может быть, отрывок из поэмы, откуда взяты эти строки, лучше любой исторической гипотезы ляжет на сердце поколений, пронизав лучом поэзии туман истории.

Город помнит свое утро. Он помнит и восстание казака Герасима Кривушина, и подметные письма Степана Разина, и полковника Дзиньковского из Острогожска, города-побратима, решительно ставшего на сторону Разина всем полком. Город помнит и восстание Кондрата Булавина, его поражение и тягостный конец повстанцев… Город помнит! Он смолоду был боевым воином Родины, свободолюбивым, непокорным и непримиримым к угнетателям, чужим и своим.

Город помнит и царя Петра. Помнит царя-умельца, который сам себе шил сапоги-ботфорты, искусно владел плотницким и столярным инструментом, сам спроектировал корабль на 58 пушек и сам же командовал частью первого флота. И твердыня турок, Азов, пал.

История русского флота начинается с Воронежа. Город помнит Петра. Стоят на часах истории Успенская церковь и колокольня Акатова монастыря — свидетели бурной Петровской эпохи. Стоит и сам Петр Великий.

…А кисея тумана над рекой тает. Очертания луга проступают так, будто появляются острова, но теперь уже на светло-сизоватом фоне. И вот солнце, вполшара, брызнуло лучами на город. Он стоит грудью к солнцу! День начался. Новый день — новые дела, новые думы.

Прошлое надо помнить еще и для того, чтобы думать о будущем. И город помнит.

Ремесленные мастерские.

Заводики.

Крепостное право и нищенство…

Заводы!

Беспросветный труд одних и богатство других.

Безысходность и протест…

И вдруг взорвалось! Взорвалось «красным петухом» в степи и боевыми дружинами в городе в 1905 году. Как не помнить! Тут память города свежа и чиста, как память сердца.

Память сердца! Днем, в крутоверти жизни, она уступает место заботам дня. А ночами прошлое иногда приходит само и стучится в сердце. В такую ночь хорошо побыть у А. В. Кольцова и И. С. Никитина.

…Луна заливает город. Посеребренные ею дома чередуются с тенями. Короткие тени от деревьев дрожат и чуть-чуть покачиваются на тротуарах. Трудовой город спит спокойным сном. А тени прошлого дрожат в отблесках фосфорического света.

В эту ночь хожу по парку: от Кольцова к Никитину и обратно. От одного к другому. Они — боль сердца русского! История оперирует фактами. Поэзия — только сердцем.

Стою и будто слышу:

Песня — стон поэта… Израненного и раздавленного «грязным миром». Но ведь это он, противоборствуя «грубой» жизни, изнывая под ее прессом, в суровой той действительности бросил клич с верой в будущее!

И он же воскликнул в письме к апостолу российской мысли, своему другу В. Г. Белинскому: «…буду биться до конца-края… и когда… упаду, — мне краснеть будет не перед кем, и перед самим собой я буду прав!»

И он упал. Упал, правый.

Через восемь лет после него другой певец России народной, измученной и убогой, напишет, будто принимая эстафету:

…Лунный свет. Я шагаю от одного к другому и обратно.

Глубоко и горько задумался Иван Саввич. Во всем облике — дума о Родине. И тоска. В безвольно опущенной ладони, в скорбной согбенной позе и в преклоненной безутешно голове — Россия!

Это он ей спел:

И кажется: только-только он стоял на пьедестале во весь рост, с поднятой рукой и, гордый, провозглашал, как пророк:

Но… задумался. Сел. И произнес:

В поэте — Россия! Это ее надежды и сомнения он пел, ее печаль и беспросветность, убожество и могущество, ее широкие степи, ее голубую даль и ее же цепи.

Позже примут эстафету и от Никитина сердца других поэтов. Но эти двое — наши родные. Они ходили по тем же улицам, где мы ходим. В нас — часть их сердец. Они для нас незабвенные вовеки.

Город помнит!

Тысяча девятьсот семнадцатый год!

За-дре-без-жа-ли осколки разбитого, окрашенные отсветом пожара. Закачалось оно и-и-и… р-рухнуло!

Разрушали старый мир!

Через пять дней после Петрограда — переворот в Воронеже. Чернозем бурлил. Вместе с Воронежем восстал Острогожск — старый и верный побратим-воин. Чернозем дышал гулко. Дышал трудно: то со скрежетом зубовным, сбрасывая ярмо и цепи, то с восхищением и надеждой — Ленин, Свобода, Революция!

Революция шла и в человеке, она прошла через каждого человека, и он сам становился иным: либо — новым, либо — отброшенным историческим взрывом, либо — смятым колесницей истории.

Да, была Россия, расколотая надвое…

Нельзя забыть того кипящего времени, когда Россия, расколотая надвое, — на друзей ее и врагов, — была зажата в кольце контрреволюции. Не забыть повального тифа, холеры, голода и героизма.

Россия в тисках!

А Воронеж? Воронеж оказался на границе Советской власти и Донщины — стана белогвардейцев. Будто снова город встал на грани с «диким полем». В числе первых из городов встретил удар Каледина, Краснова, потом Мамонтова и Шкуро. Черноземный край не сдался и победил, несмотря ни на что.

Камни хранят память о героизме тех дней.

Город помнит! Тогда он вставал на ноги, как неимоверно усталый боец после победного боя, — окровавленный, в изорванной одежде, может быть, с последней обоймой патронов и с последней коркой хлеба.

Потом эти солдатские руки стали рабочими руками. Целое поколение новых, молодых рабочих рук сменило бывших бойцов.