Но есть все-таки пределы и кажущимся беспредельными человеческим возможностям. А в этом ребята не хотели признаваться даже себе.

От нас еще несло карболкой, запахом которой мы пропитались в ишачьем замке. Порой, особенно к концу дня, на аэродроме в ожидании очередного вылета воцарялась странная и непривычная тишина. Пилоты сидели у машин, положив уставшие, натруженные боем руки на колени, и с каким-то безразличием смотрели перед собой. И вдруг в глухом молчании раздавался крик:

— И-и-о! И-и-о!

И секунду тому назад выглядевшие безучастными лица людей расплывались в улыбке и следом — дружный хохот. Это Лева Шестаков из эскадрильи Девотченко, чтоб встряхнуть товарищей, напоминал им об ишачьей кантате. Напряжение, усталость скрадывались. Ребята начинали двигаться, разговаривать, к ним возвращались бодрость и чувство юмора, столь необходимые в тяжелые минуты. Это не было шутовством. Никогда в шутках ребят не чувствовалось даже намека на унижение товарища, ущемление его самолюбия. И тот, кто, может быть, чаще других позволял себе шутку, являлся непременно человеком уважаемым, прекрасным пилотом и другом.

В нашей эскадрилье такими были Жора Шубин и Женя Соборнов. Неразлучные друзья в самом высоком смысле этих слов, готовые в сложной обстановке без рассуждений пожертвовать жизнью ради товарища, они в то же время беспрестанно спорили друг с другом, всегда в чем-то не согласные один с другим, неизменно доказывающие каждый свою правоту, остающиеся обычно каждый при своем мнении.

Если среди летчиков, любивших собираться кружком, неожиданно, казалось, в самый неподходящий момент раздавался взрыв смеха, можно было безошибочно сказать, что там Жора и Женя. Заводилой бывал обычно Жора. С серьезнейшей миной на лице, он наивнейшими вопросами доводил Женю до белого каления. Тут, как правило, одни принимали сторону Жоры, другие — Жени. Начиналась словесная дуэль. А потом ребята понимали, что стали жертвами очередного розыгрыша Жоры Шубина, и хохотали вместе с ним. Я уже говорил, что Жора родом из Донбасса, из семьи потомственных шахтеров. Никогда не был в Одессе и выговор у него был не одесский, и тем не менее, когда несколько лет спустя я смотрел фильм «Два бойца», М. Бернес в роли Аркадия мне прежде всего напомнил Жору Шубина, а Соборнова — его напарник, которого играл Б. Андреев.

Шубин и Соборнов показали себя отличными мастерами-истребителями — смелыми, задорными, изобретательными, думающими. Так, они оценивали проведенные схватки, делали для себя и помогали другим делать серьезный вывод из любого, пусть незначительного воздушного боя. И потому они дрались раз от раза все лучше и лучше. Оба они любили оправданный риск, а закон воинского братства не единожды демонстрировали на деле. Так было, к примеру, 31 января 1937 года, когда меня ранило. Жора и Женя тотчас бросились на «мессера», подкравшегося ко мне, и сбили его. А потом сопровождали меня до аэродрома.

Как ни странным может это показаться, но Жора при всей своей жизнерадостности и веселости был человеком рассудительным и спокойным, которого трудно вывести из равновесия. Видный, стройный, сероглазый Шубин умел быстро сходиться с людьми, уважал товарищей, и те с радостью отвечали ему взаимностью. И был он честен и скромен до застенчивости, до робости. Больше всего Жора боялся, что может стать предметом жалости или сострадания.

В разгар тяжелого воздушного боя, когда мы дрались с пятьюдесятью «мессерами» и «фиатами» — это было во время мартовского наступления франкистов, — Шубин после резкого маневра, выходя из атаки на «мессер», вдруг свалился в штопор. Мы не знали, что с Жорой. Неуправляемый самолет потерял скорость и перешел в беспорядочное падение. Соборнов и я прикрыли Шубина, стали его сопровождать. Подойдя ближе к машине Шубина, я увидел, что Жора наполовину вывалился из кабины и висит на привязных ремнях. Голова его, безвольно подчиняясь курбетам, которые выделывала падающая машина, моталась из стороны в сторону. Я подумал, что Шубин убит или тяжело ранен. Он явно был без сознания.

В воздухе не то, что на земле. В небе не подойдешь к товарищу, находящемуся в беспомощном состоянии, не подставишь ему свои здоровые плечи, не вынесешь из боя. Все, что мы могли с Женей сделать для Шубина — прикрывать его, отгонять рвавшихся к нему врагов.

Мы то расходились, то сближались с «ишачком» Жоры. Падение не прекращалось. И все так же моталось в кабине тело летчика — Жоры Шубина.

4000 метров…

3000 метров…

Падение продолжается. Секунды мне представляются вечностью. Еще переворот машины, еще переворот… Неуправляемый самолет падает. Шубин беспомощно висит на ремнях.

2500 метров…

Жесткий комок сжимает горло…

И вдруг Жора ожил!

Вижу — он трясет головой, словно снимает с глаз пелену. Потом, оценивая обстановку, глядит вправо, влево. Несколько раз пытается забраться в кабину, но руки, видимо, не слушаются его. Наконец, ухватившись за борт, переваливается в кабину, усаживается.

— 2000 метров!

Вот Жора убирает газ, переводит машину в пологое пикирование. Затем — в горизонтальный полет.

Я откидываюсь на спинку сиденья и чувствую, что мокр, как суслик, от волнения за судьбу товарища.

Тут Шубин замечает нас — меня и Соборнова. Поднимает большой палец вверх: мол, все в порядке. Но мы не оставляем его, нам неизвестно, что с ним. Провожаем до аэродрома. Шубин с ходу идет на посадку.

Сели и мы. Едва зарулив машину на место, я помчался со всех ног к самолету Шубина. Соборнов был уже там и о чем-то говорил с Жорой, по-братски обняв его за плечи.

— Что случилось, Жора? — волнуясь, спросил я.

— Ничего… — как-то странно, по-чужому улыбаясь, проговорил Шубин. — Ничего, товарищ командир.

— Ранен?

— Нет, товарищ командир, — и опять эта виноватая улыбка.

— В чем дело! Правду!

— На высоте пять тысяч метров… меня поразила чисто женская болезнь… Я… Обморок со мной был. При резком выходе с вертикали застучало в висках. В глазах потемнело. Ну… а остальное вы видели.

— Отдыхать! Отдыхать и показаться врачу.

— Врачу? — Шубин резко повернулся к Соборнову, ища у друга поддержки, но пошатнулся и схватился за его плечо. — Не знаю, что со мной. Чувствую себя нехорошо.

Я промолчал.

— Товарищ командир, я об одном попрошу… Не говорите о случившемся ребятам. Начнутся расспросы, сочувствия. Не люблю.

— Хорошо. Но тебя… ты несколько дней побудешь на земле, — я постарался избежать формулировки «отстраняю от полетов».

— Не отстраняйте меня от полетов, — прижав к груди шлем, молил Жора. — Я изведусь хуже. Всем сейчас трудно. Не могу я выбыть из строя. Плохо ли мне, хорошо ли, но без летчика эскадрилье станет труднее.

Хотелось обнять, расцеловать его за такие слова, за то, что он беспокоится не о себе — о товарищах.

— Послушаем, что скажет врач. Тогда решим.

Однако к врачу Шубин пошел не тотчас. Долго еще он пытался урегулировать конфликт своими силами, упрашивал то Платона Смолякова, то меня. Пришлось приказать ему идти к врачу.

Мне подумалось тогда, что и с Коневым, этим здоровяком, могло приключиться подобное. Так могло быть и в первый раз, когда он нарушил основное требование к летчику-истребителю в военных условиях, и его второй самовольный приход в одиночку был тоже следствием обморока. Не говоря о третьем. Ведь Конев был огромного роста. Едва ли не два метра. А тут вступали в свои права законы физики. Отлив крови от головы им ощущался наверняка сильнее, чем у людей меньшего роста.

Поговорили мы об этом со Смоляковым, и доктор Франсиско сказал, что такое вполне вероятно. У Шубина врач нашел сильное переутомление, истощение нервной системы и предписал усиленное питание и полный отдых в течение пяти — семи дней. А чтобы Шубин не мотался по аэродрому с потерянным видом, поместили его в лазарет.

Но через два дня Шубин все-таки появился на летном поле. Не знаю, каким образом ему удалось покорить нашего непреклонного врача Франсиско, но факт остается фактом — тот его отпустил. День был очень горячий. Смоляков отказал Шубину. Я сначала тоже не разрешил вылет. Однако к вечеру мы сдались, уступили его просьбе. Он пошел вместе с нами в бой.