— Вам представляется, что это так просто? — спросил он при этом К. — Вы, значит, полагаете, что нам следовало бы закончить дело миром? Нет-нет, так дело и в самом деле не пойдет. Но, с другой стороны, я вовсе не хочу этим сказать, что вы должны отчаиваться. Нет, отчего же? Вы только арестованы, и более ничего. Я обязан был вам это сообщить, я это сделал, а также посмотрел на то, как вы это приняли. На сегодня вполне достаточно, и теперь уже можно распрощаться — правда, только на время. Вы ведь, я полагаю, намерены сейчас пойти в банк?

— В банк? — переспросил К. — Я думал, я арестован.

К. сказал это с некоторым вызовом, ибо, хотя его рукопожатие не было принято, но он чувствовал себя все более независимым от всех этих людей, в особенности после того, как надзиратель встал. Он играл с ними. Он собирался, в случае, если они станут уходить, бежать за ними до ворот, настаивая на своем аресте. Поэтому он повторил:

— Как же я могу идти в банк, когда я арестован?

— Ах, это, — сказал надзиратель, уже от дверей. — Вы неверно меня поняли. Разумеется, вы арестованы, но это не должно мешать исполнению вами профессиональных обязанностей. Точно так же, как это не должно мешать и вашему привычному распорядку жизни.

— Тогда это пребывание под арестом не так уж и страшно, — сказал К., близко подходя к надзирателю.

— Я никогда не считал иначе, — сказал тот.

— Но тогда и это сообщение об аресте, кажется, было не так уж необходимо, — сказал К. и подошел еще ближе.

Приблизились и остальные; все столпились теперь на маленьком пространстве перед входной дверью.

— Это была моя обязанность, — сказал надзиратель.

— Дурацкая обязанность, — неуступчиво сказал К.

— Возможно, — ответил надзиратель, — но не будем терять время на подобные разговоры. Я полагаю, вы намерены идти в банк. А поскольку вы скрупулезно относитесь к каждому слову, добавлю: я не принуждаю вас идти в банк, я лишь предполагаю у вас такое намерение. И чтобы облегчить ваше появление в банке и сделать так, чтобы оно прошло по возможности незамеченным, я призвал сюда этих трех господ, ваших коллег, которых вы теперь можете выставить как свидетелей.

— Как? — воскликнул К. и с изумлением уставился на эту троицу.

Но эти безликие, малахольные молодые люди, оставшиеся у него в памяти лишь группой при снимках, и в самом деле были клерками из его банка — не то чтобы коллегами: это было слишком сильно сказано и доказывало наличие пробела во всеведении надзирателя, но — мелкими клерками из банка они тем не менее были. Как сумел К. это проглядеть? Должно быть, он был целиком поглощен надзирателем и охранниками, раз не узнал своих сослуживцев! Этого угловатого, с болтающимися руками, Лобноместера, блондинчика Покатульриха с глубоко посаженными глазками и Трубанера с его невыносимой, вызванной хронической судорогой мускулов ухмылкой.

— Доброе утро, — сказал К. после некоторой паузы и подал корректно поклонившимся господам руку. — А я вас совершенно не узнал. Так, значит, идем теперь на работу, да?

Господа, улыбаясь, с готовностью закивали головами, словно все время только этого и дожидались; впрочем, когда К. вспомнил о своей шляпе, оставшейся лежать в его комнате, они все, друг за другом, побежали за ней, что все же свидетельствовало о некотором замешательстве. К. оставался на месте, провожая их взглядом сквозь двое раскрытых дверей: последним оказался, естественно, безучастный Лобноместер, который только протрусил элегантной рысцой туда и обратно. Трубанер передал К. шляпу, и К. вынужден был твердо сказать себе — это, впрочем, нередко приходилось делать и в банке, — что в ухмылке Трубанера нет никакого особого смысла, что его ухмылки вообще ни с каким смыслом не могут быть связаны. Затем фрау Грубах, вид которой отнюдь не выдавал очень уж большого чувства вины, открыла для всего общества дверь квартиры, и, как это бывало уже не раз, К., выходя из прихожей, опустил глаза на тесемки ее передника, которые так излишне глубоко вреза́лись в могучее тело. Внизу К. взглянул на часы и решил взять авто, чтобы не увеличивать без необходимости и так уже получасовое опоздание. Трубанер побежал на угол ловить машину, двое других, очевидно, пытались развлекать К.; вдруг Покатульрих указал на ворота дома напротив, в которых как раз появился тот крупный мужчина с русой бородкой и, в первое мгновение немного смущенный тем, что он теперь показался во весь свой рост, отступил к стене и оперся на нее. Старики, видимо, были еще на лестнице. К. разозлился на Покатульриха за то, что тот привлекал внимание к мужчине, которого он и сам и раньше уже видал, и даже просто ожидал его появления.

— Не пяльтесь туда! — процедил он, не замечая того, как необычно звучит такой оборот речи при обращении к взрослым людям.

Но никаких объяснений не потребовалось, поскольку как раз появился автомобиль, они сели в него и помчались. Тут К. вспомнил, что даже не заметил ухода надзирателя и охранников; сначала за надзирателем он не разглядел этих троих чиновников, а теперь уже за тремя чиновниками — надзирателя. Это не говорило о большой собранности, и К. указал себе повнимательнее следить за собой в этом отношении. Невольно он все-таки еще обернулся и даже приподнялся над спинкой заднего сиденья автомобиля, чтобы, если удастся, увидеть напоследок надзирателя и охранников. Но тут же отвернулся и удобно откинулся в уголок салона, не предпринимая уже больше никаких попыток кого-то еще высматривать. Хотя это и не было заметно, но вот сейчас ему бы нужно было с кем-нибудь поговорить; однако теперь господа, кажется, утомились: Лобноместер смотрел в правое окно машины, Покатульрих — в левое, и оставался только Трубанер с его гримасой, шутить над которой, к сожалению, не позволяло человеколюбие.

В эту весну вечера у К. как-то складывались таким образом, что после работы, когда это было еще возможно, — как правило, он сидел в своем кабинете до девяти вечера, — он в одиночестве или с коллегами совершал небольшую прогулку и потом заходил в пивную, где в обществе большей частью пожилых завсегдатаев обычно просиживал до одиннадцати. Но случались и отклонения от этого распорядка, когда, например, директор банка, очень ценивший его как сильного работника, которому можно поручать все что угодно, приглашал его на автомобильную прогулку или на какой-нибудь ужин на своей вилле. Кроме того, раз в неделю К. посещал одну девицу по имени Эльза, которая всю ночь до позднего утра обслуживала гостей одного кабачка в качестве официантки и днем принимала визиты только в постели.

Но в этот вечер — а за напряженной работой, прерываемой многочисленными почтительными и дружескими поздравлениями с днем рождения, время проходило очень быстро — К. собирался сразу пойти домой. Он думал об этом каждый раз, как только отрывался ненадолго от работы; он не знал точно, что он имеет в виду, но ему казалось, что эти утренние происшествия вызвали какой-то большой беспорядок во всей квартире фрау Грубах, и, чтобы вернуть все на свои места, его сейчас там не хватает — только его. А когда порядок будет восстановлен, тогда все следы этих происшествий будут стерты и все снова пойдет по-прежнему. В особенности из-за этих троих клерков можно было не волноваться, они вновь исчезли в банке, растворившись в массе служащих, и никаких перемен в них не было заметно. К. неоднократно вызывал их и поодиночке, и всех вместе в свой кабинет единственно для того, чтобы понаблюдать за ними, и всякий раз отпускал их с удовлетворением.[4]

Когда вечером, в половине десятого, он входил в дом, где квартировал, в парадном его встретил какой-то парень; он стоял там, широко расставив ноги, и курил трубку.

— Кто вы? — сразу же спросил К. и приблизил к парню свое лицо: в полутьме подъезда не много можно было разглядеть.

— Я сын сторожа, уважаемый, — сказал парень, вынул изо рта трубку и отступил в сторону.

— Сын сторожа? — переспросил К. и нетерпеливо стукнул тростью об пол.