— Итак, — сказал следователь, полистал свою тетрадь и обратился к К. в тоне утверждения: — Вы — маляр?

— Отнюдь, — сказал К., — я первый прокурист в крупном банке.

На этот ответ правая партия отозвалась снизу таким заразительным смехом, что невольно засмеялся и К. Люди упирались руками в колени и сотрясались, как от тяжелых приступов кашля. Даже на галерее кое-кто смеялся. Совершенно взбешенный, следователь, который, по-видимому, был бессилен против людей внизу, постарался отыграться на верхних; он вскочил, яростно грозя галерее, и его обычно малозаметные брови большими черными кустами нависли у него над глазами.

Но левая половина зала по-прежнему молчала, люди там стояли рядами, обратив лица к подиуму, и воспринимали слова, которыми обменивались наверху, так же спокойно, как и шум с другой стороны; они терпели даже то, что некоторые в их рядах время от времени подавали голос вместе с другой партией. Люди из этой, левой партии, менее, кстати, многочисленной, в сущности могли точно так же ничего не значить, как и люди из другой, правой, но, благодаря своему спокойному поведению, они казались значительнее. И, начав теперь говорить, К. был убежден, что говорит в их духе.

— Ваш вопрос, господин следователь, не являюсь ли я маляром, — более того, вы даже не спрашивали, вы мне прямо это заявили, — весьма показателен для всего характера того дела, которое ведется в отношении меня. Вы можете возразить, что это вообще не дело, и будете совершенно правы, ибо это дело только в том случае является настоящим делом, если я признаю его таковым. Так вот, настоящим я на данный момент его признаю — в какой-то мере из сочувствия. К нему нельзя относиться иначе как с сочувствием, если на него вообще следует обращать внимание. Я не говорю, что вы занимаетесь нечистым делом, но я хотел бы предложить вам самому признать это с полным самообладанием.

К. сделал паузу и посмотрел сверху вниз в зал. Он выразился энергично — энергичнее, чем хотел, — но ведь это было справедливо. Пожалуй, он заслужил аплодисменты с той или этой стороны, однако было тихо, все с явным напряжением ждали того, что за этим последует; быть может, в этой тишине вызревал взрыв, который положит конец всему. Дверь, открывшаяся в этот момент в конце зала, стала помехой; молодая прачка, видимо, окончившая свою работу, вошла в зал и, несмотря на все принятые ею меры предосторожности, обратила на себя некоторое количество взглядов. Кажется, только следователь откровенно порадовал К., немедленно обидевшись прозвучавшими словами. Кроме того, он, член суда, слушая, все еще стоял, поскольку обращение К. застигло его в тот момент, когда он вскочил на страх галерее. Теперь, в паузе, он постепенно опускался, так, словно хотел, чтобы это было незаметно. Возможно, для того, чтобы успокоить возбуждение, он снова взял свою тетрадочку.

— Это не поможет, — продолжал К., — даже ваша тетрадочка, господин следователь, подтверждает то, что я говорю.

Удовлетворенный тем, что в этом незнакомом собрании звучат только его спокойные слова, К. осмелел настолько, что, не долго думая, выхватил у следователя его тетрадку и, словно брезгуя, высоко поднял ее кончиками пальцев за внутренний лист, так что на обе стороны свесились сплошь исписанные, заляпанные листы с пожелтевшими краями.

— Вот так выглядят акты этого следователя, — сказал он и разжал пальцы; тетрадь шлепнулась на стол. — Можете спокойно читать дальше, господин следователь, такой юридической прописи я уж никак не боюсь, хотя она для меня и недоступна, поскольку я брал ее исключительно двумя пальцами — показать, а в руки взять бы не решился.

То, что следователь схватил свою тетрадочку, когда она упала на стол, постарался как-то привести ее в порядок и собирался снова ее читать, могло быть только свидетельством его глубокого унижения или, по крайней мере, должно было производить такое впечатление.

Взгляды людей первого ряда так напряженно были устремлены на К., что и он некоторое время смотрел на них сверху вниз. Это были сплошь пожилые люди, некоторые — с седыми бородами. Может быть, они и были теми, кто решал, кто мог повлиять на всех собравшихся, замерших с того самого момента, как заговорил К., в полной неподвижности, из которой их не могло вывести даже это унижение следователя?

— То, что случилось со мной, — продолжал К. несколько тише, чем прежде, вновь и вновь ощупывая глазами лица первого ряда, что вносило в его речь оттенок некоторого беспокойства, — то, что случилось со мной, — это, конечно, всего лишь частный случай, и как таковой особого значения не имеет, поскольку я не принимаю все это слишком всерьез, однако это показатель того, как ведутся дела против многих других. И я стою здесь не за себя, а за них.

Он невольно возвысил голос. Кто-то в зале захлопал поднятыми вверх руками и выкрикнул:

— Браво! Почему бы и нет? Браво! и еще раз браво!

Некоторые из первого ряда теребили бороды, на выкрик никто не обернулся. К. тоже не придал ему значения, но все же это была поддержка; К. теперь уже совсем не считал необходимым, чтобы ему все рукоплескали, достаточно, если общество начнет задумываться об этом деле и хотя бы некоторых удастся убеждением привлечь на свою сторону.

— Я не стремлюсь к ораторскому успеху, — сказал К., озвучивая свои размышления, — да он для меня и недостижим. Господин следователь говорит, по всей вероятности, значительно лучше, ведь это — часть его профессии. Что касается меня, то я хочу лишь публичного обсуждения публичного безобразия. Посудите сами: около десяти дней тому назад я был арестован; над самим фактом этого ареста я смеюсь, но это сейчас к делу не относится. Я был захвачен врасплох, утром, в постели; возможно, — судя по тому, что сказал следователь, этого нельзя исключать, — имелся приказ арестовать некоего маляра, столь же невинного, как и я, но остановились на мне. Соседней комнатой завладели два грубых охранника. Будь я опасным разбойником, и то нельзя было бы принять больших мер предосторожности. Эти охранники, кроме того, были разложившиеся мародеры, они прожужжали мне все уши, они хотели, чтобы их подкупили, они обманным путем пытались выманить у меня белье и одежду, они спрашивали денег якобы для того, чтобы принести мне завтрак, — после того, как мой собственный завтрак бесстыдно сожрали у меня на глазах. Но это еще не все. Меня отвели в третью комнату, к надзирателю. Это была комната одной дамы, которую я высоко ценю, и мне пришлось быть свидетелем того, как эта комната из-за меня, хотя и не по моей воле, была вторжением этих охранников и этого надзирателя в известном смысле осквернена. Мне нелегко было сохранить спокойствие. Тем не менее мне это удалось, и я совершенно спокойно спросил этого надзирателя — будь он здесь, он вынужден был бы это подтвердить, — почему я арестован. И что же ответил мне этот надзиратель — я и сейчас еще вижу его перед собой, сидящего на месте упомянутой дамы как олицетворение тупого высокомерия? Господа, он не ответил мне, по существу, ничего! Вероятно, он и в самом деле ничего не знал: он арестовал меня и был этим удовлетворен. Он сделал даже больше, чем требовалось, приведя в комнату этой дамы троих мелких служащих из моего банка, которые занимались тем, что трогали, приводя в непредусмотренное положение, фотографии, этой даме принадлежащие. Присутствие этих служащих имело, естественно, еще и другую цель: они должны были — так же как моя квартирная хозяйка и ее горничная — распространить известие о моем аресте, повредить моему общественному лицу и, в особенности, поколебать мое положение в банке. Так вот, ничего этого не удалось достичь, причем ни в малейшей степени, даже моя квартирная хозяйка, личность совершенно простая, — я хочу в почтительном смысле упомянуть здесь ее имя: ее зовут фрау Грубах, — даже фрау Грубах оказалась достаточно сообразительной, чтобы понять, что подобный арест значит не больше, чем нападение каких-нибудь уличных подростков, за которыми отсутствует надлежащий надзор. Я повторяю: для меня все это явилось лишь неприятностью и поводом для мимолетного раздражения, но разве не могло это иметь и более тяжелых последствий?