Девочка за дверью снова принялась канючить:

— Титорелли, ну скоро он уйдет отсюда?

— Замолчите! — крикнул художник в сторону двери. — Вы что, не видите, что мы с господином разговариваем?

Но девочка, не удовлетворившись этим ответом, спросила:

— У тебя будет с ним сеанс? — и, поскольку художник ничего не ответил, прибавила: — Пожалуйста, не делай с ним сеанс, он такой урод.

Несколько одобрительных восклицаний, последовавших за этими словами, разобрать было трудно, поскольку они прозвучали одновременно. Художник подскочил к двери, чуть приоткрыл ее — было видно, как к этой щели протянулись умоляюще сложенные руки девочек — и сказал:

— Если вы не замолчите, я вас всех спущу с лестницы. Сядьте тут на ступеньках, и чтобы вас не было слышно!

По-видимому, они не сразу подчинились, потому что ему пришлось скомандовать еще раз:

— Вниз, на ступени!

Только после этого стало тихо.

— Извините, — сказал художник, вновь возвращаясь к К.

К. почти не повернул головы в сторону этой двери, полностью предоставив художнику решать, будет ли тот его защищать, и если да, то как именно. Почти не шелохнулся он и сейчас, когда художник склонился к нему и прошептал ему на ухо, чтобы не услышали за дверью:

— И эти девчонки тоже имеют отношение к суду.

— Как? — переспросил К., отклонил голову и посмотрел на художника.

Но тот снова уселся на свой стул и полушутя-полусерьезно сказал:

— Ведь все имеет отношение к суду.

— Этого я пока еще не заметил, — коротко сказал К.; широкое обобщение художника лишило его предшествующие слова о девочках их тревожного смысла.

Тем не менее К. некоторое время смотрел на дверь, за которой эти девочки тихо сидели теперь на ступеньках. Впрочем, одна из них просунула в щель между досками соломинку и медленно водила ею вверх и вниз.

— Вы, похоже, еще не составили себе общего представления об этом суде, — сказал художник; он сидел, широко расставив ноги, и постукивал пятками по полу. — Но поскольку вы невиновны, оно вам и не потребуется. Я и один вас вытащу.

— Как вы это сделаете? — спросил К. — Вы же сами только что сказали, что на этот суд никакие доводы не действуют.

— Не действуют только такие доводы, которые приводятся на суде, — сказал художник и поднял вверх указательный палец, как бы показывая этим, что К. не уловил тонкого различия. — Но совсем иначе обстоит в этом смысле с теми попытками, которые предпринимаются за рамками официальной судебной процедуры, то есть в совещательной комнате, в кулуарах или, к примеру, здесь, в этом ателье.

То, что художник сейчас говорил, казалось не столь уж неправдоподобным, более того, это в значительной мере совпадало с тем, что К. слышал от других людей. Да, это звучало даже очень обнадеживающе. В самом деле, если посредством личных отношений можно так легко управлять судьями, как это изображал адвокат, то тогда отношения художника с этими тщеславными судьями были особенно важны, и уж во всяком случае их никоим образом нельзя было недооценивать. Тогда этот художник очень хорошо впишется в штат помощников, который К. постепенно набирал себе. Когда-то он славился в банке своим организаторским талантом, и вот теперь, когда он должен был рассчитывать только на самого себя, представлялась хорошая возможность испытать этот талант в самом предельном случае. Художник некоторое время наблюдал за тем эффектом, который произвело его объяснение на К., и затем с некоторой озабоченностью сказал:

— Вас, может быть, удивляет, что я говорю почти как какой-нибудь юрист? Это на мне сказываются непрерывные контакты с господами из суда. Я, естественно, извлекаю из них немалые выгоды, но, правда, художнический пыл в значительной мере утратил.

— А как вы впервые вступили в эти отношения с судьями? — спросил К., он хотел завоевать доверие художника, перед тем как непосредственно привлечь его к себе на службу.

— Это было очень просто, — сказал художник, — я эти отношения получил по наследству. Ведь мой отец тоже был судебным художником. Это место всегда передается по наследству. Новые люди тут не годятся. Ведь для портретирования чиновников разных рангов установлены такие разные, такие многочисленные и, главное, такие секретные правила, что, кроме членов определенных семей, их вообще никто не знает. К примеру, там, в ящике стола, у меня лежат эскизы моего отца, которые я никому не показываю. Но тот, кто их не видел, писать судей уже не сможет. Впрочем, даже если я их и потеряю, у меня в голове останется еще столько правил, что за мое место со мной никто не сможет поспорить. Ведь каждый судья должен быть написан так, как были написаны прежние великие судьи, а это знаю только я.

— Вам можно позавидовать, — сказал К., думая о своем положении в банке. — Значит, вы за свое место не беспокоитесь?

— Да, я за него не беспокоюсь, — сказал художник и гордо расправил плечи. — Потому-то я и решаюсь иногда помочь какому-нибудь бедолаге, у которого начался процесс.

— И как вы это делаете? — спросил К. так, словно это не его художник только что назвал «каким-то бедолагой».

Но художник не собирался отклоняться от темы и продолжал:

— К примеру, в вашем случае, поскольку вы полностью невиновны, я собираюсь предпринять следующее.

Эти повторяющиеся упоминания о его невиновности уже надоели К. Ему порой даже казалось, что такими упоминаниями художник делает благоприятный исход его процесса какой-то предпосылкой своей помощи, которая в таком случае, естественно, сама собой обесценивалась. Но, несмотря на эти сомнения, К. сдерживался и не прерывал художника. Он твердо решил не отказываться от его помощи, к тому же эта помощь представлялась ему ничуть не более сомнительной, чем помощь адвоката. К. даже отдавал явное предпочтение этой помощи, поскольку та была не так безобидна и предлагалась не так открыто.

Художник придвинул свой стул ближе к кровати и продолжил, понизив голос:

— Я забыл вас с самого начала спросить, какого освобождения вы хотите? Тут есть три возможности: действительное оправдание, мнимое оправдание и затягивание процесса. Действительное оправдание, естественно, лучше всего, но на такое решение я никак повлиять не могу. И, по-моему, вообще не существует такого отдельно взятого человека, который мог бы поспособствовать действительному оправданию. Тут решает, по всей видимости, только невиновность обвиняемого. А поскольку вы невиновны, то вы действительно можете целиком положиться на эту вашу невиновность. Но тогда вам не нужен ни я, ни какой-то еще помощник.

Такая четкость изложения поначалу ошеломила К., но затем он — так же тихо, как и художник, — сказал:

— По-моему, вы сами себе противоречите.

— В чем же? — ласково спросил художник и с усмешкой откинулся на спинку стула.

От этой усмешки у К. возникло такое чувство, словно ему теперь предстояло обнаружить противоречия уже не в словах художника, а в самой судебной процедуре. Это, однако, его не остановило, и он сказал:

— Ранее вы заметили, что на этот суд доводы не действуют, потом вы ограничили ваше утверждение рамками официальной судебной процедуры, а теперь утверждаете даже, что невиновному никакой помощи в этом суде не требуется. Уже здесь имеется противоречие. Но, кроме того, ранее вы сказали, что на судей можно влиять посредством личных отношений, а теперь утверждаете, что на это действительное, как вы его называете, оправдание никто персонально повлиять не может. В этом заключается второе противоречие.

— Эти противоречия легко объяснить, — сказал художник. — Тут речь идет о двух разных вещах: о том, что написано в законе, и о том, что я лично знаю по своему опыту, — вы не должны их путать. В законе — я, впрочем, его не читал, — естественно, написано, что невиновный подлежит оправданию, но, с другой стороны, там не написано, что на судей можно повлиять. Ну, а я на своем опыте убедился как раз в обратном. Я не знаю ни одного случая действительного оправдания, но я очень хорошо знаю много случаев влияния на судей. Естественно, вполне возможно, что во всех известных мне случаях невиновность отсутствовала. Но ведь в это трудно поверить. Чтобы в таком количестве случаев не обнаружилось одной-единственной невиновности? Еще будучи ребенком, я внимательно слушал отца, когда он дома рассказывал о процессах, и судей, когда они, приходя к нему в ателье, рассказывали о суде, в наших кругах вообще ни о чем другом не говорили; сам я, едва получив возможность являться в суд, постоянно пользовался ею, присутствовал на важнейших стадиях несчетного числа процессов — и отслеживал их ход, пока они оставались в зоне видимости, но должен признаться, что на моей памяти не было ни одного действительного оправдания.