Огромный Арментраут с трудом поднялся, все еще сжимая в руках щит и биту. Из распухавшего носа у него текла кровь — как будто кто ткнул под нос широкой кисточкой и провел дорожку до самого подбородка. Кровью были заляпаны расстегнутая рубашка, грудь и волосы.

— Ах ты, тварь! — Арментраут замахнулся битой, собираясь стукнуть Шибздика по голове.

Двое охранников протиснулись в дверь и схватили Арментраута за руку:

— Да оставь его, Арми! Этот хрен еле теплый!

Мускулистый охранник разжал руку в перчатке. Конрад увидел, что из нее торчат два металлических зубца. Хитроумное приспособление каким-то образом удерживало в себе электрический заряд невероятной мощности. Тело Шибздика все еще дергалось, он пытался вдохнуть. От запаха горелой плоти тошнило.

Охранники завели Шибздику руки за спину, стянув запястья пластиковым шнуром, связали лодыжки. И просунули под запястьями и лодыжками палку, чтобы Шибздик, придя в себя, никого не ударил. К тому времени, как они подняли его и понесли, он совсем стих. Его тело будто уменьшилось в размерах. Он обмяк; трудно было представить, что всего несколько минут назад этот пигмей бросался на дверь в дикой, животной ярости.

Последним из камеры вышел Арментраут; к носу он прижимал платок. Платок пропитывался кровью, и правая рука, которой он вытер нос и губы, тоже была в крови. Конрад и гаваец смотрели на кровь как завороженные. Арментраут, видимо, заметил их взгляды, потому что остановился и уставился на них, вынуждая отвести глаза.

Отняв платок, он заговорил; низкий голос из кроваво-красного отверстия сочился угрозой:

— За уборку дерьма у нас не платят. Счастливо оставаться.

И хлопнул дверью, заперев ее.

Конрад посмотрел на гавайца. Тот, выгнув брови, широко раскрыл рот и скривился в полуусмешке, чуть покачивая головой и как бы говоря: «Ну и ну! Вот дела! Кто бы мог подумать!» Конрад воспрянул духом. Может, этот огромный гаваец перестанет игнорировать его. Может, даже удостоит беседой. Желая установить контакт, а вовсе не из любопытства, Конрад поинтересовался:

— Куда они его? — И мотнул головой в сторону двери, через которую вынесли Шибздика.

— Ну, терь, — ответил Пять-Ноль, — Арментраут со своими будет бить ему морду, наскоко я знаю. А потом — Резиновая камера.

— А что это?

— Резиновые стенки, резиновый пол, типтак, для шизиков крезанутых. Ни те одеяла, ни те толчка, ни те раковины — ничё, типтак. Хреново, бра.

Конрад ощутил, как по нервам прокатила какая-то странная волна, а в черепе засвистело, как будто пар под давлением вырывается наружу. Безумие тюрьмы, из которой никуда не деться. Только что на его глазах произошло нечто ужасное. Совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, маленький, измученный человек потерял рассудок и превратился в загнанного зверя. Его усмирили, превратив в отвратительный, дергающийся в конвульсиях кусок живого мяса, горящий в безумной агонии, охватившей его нейроны. И утащили это съежившееся тело в психушку под названием «Резиновая камера». И все же… все же это было еще не самое худшее… Мозг сопротивлялся, не желая докапываться до ужасной правды, однако противостоять ей было невозможно — Конрад уже знал причину охватившего его ужаса. Живая плоть! И ее терзают! Он столкнулся лицом к лицу с омерзительным ужасом. Шибздик Симмс! До какого жалкого состояния дошел этот маленький оки; а началось все с изнасилования в окружной тюрьме, когда Шибздику было всего семнадцать, чуть меньше, чем сейчас ему, Конраду. «Такое случается!» Через час предстоит выход в общую комнату, где собираются сумасшедшие всех мастей и где каждый сам за себя. «Мертвяк! Мертвяк! Мертвяк!» «Привет, Конрад. Как делишки, приятель?»

ГЛАВА 16. «Мы с то-бой!..»

Вечером, в начале восьмого, Чарли с Сереной проехали на своем «феррари» вверх по подъездной дороге и остановились под навесом «Пидмонтского ездового клуба». Чарли все бормотал проклятия в адрес жены и тех, кто затеял этот никчемный, дурацкий прием под названием «Бал мотыльков». На кой ему напяливать смокинг и тащиться на ужин с типами вроде Тилтона Ландина, Фредди Бёрдвелла с его супружницей, Как-бишь-ее, и с этим сопляком, Перкинсом Ноксом, племяшом старика Нокса, а еще со Слимом, будь он неладен, Такером и с его дражайшей Поди-упомни-ее, этой парочкой, которую Серена считает удачным приобретением. За такое-то удовольствие да еще и платить! Чарли дошел уже до той степени депрессии, когда любой выход в свет страшит — а ну как дерьмовое состояние изрядно потрепанной личности перестанет быть тайной для окружающих?

В довершение всего у Чарли так разболелось колено, что он с трудом нажимал на тормоза — каждый раз ногу пронзала адская боль. У него даже мелькнула мысль усадить за руль Серену, но Крокер тут же представил, как машина останавливается под навесом, он выбирается с пассажирского сиденья и ковыляет прямо к парадному входу, на виду у всех членов клуба. Которые про себя думают: «Вот ведь старикан… молодая жена его возит… А и в самом деле, сколько ему?» Если же выйти со стороны водительского сиденья, то старикана с больным коленом заметят разве что парковщики, а на них плевать.

Плевать, да не совсем. Так уж самец устроен, что стыдится обнаружить свою слабость перед другим самцом, на какой бы иерархической ступени тот ни стоял. Чарли намеревался открыть дверцу со стороны водительского сиденья, поставить левую ногу на тротуар, а затем, оттолкнувшись руками и опираясь на здоровую левую ногу, оторваться от сиденья и выпрямиться, подтянув правую ногу за счет собственного веса. Однако оттолкнуться руками у него не получилось, и он плюхнулся обратно на сиденье.

— Кэп Чарли…

«Чтоб тебе провалиться с твоей помощью!»

— Кэп Чарли…

«Да не стой ты над душой!»

На этот раз у Чарли получилось — он встал левой ногой на тротуар и, уцепившись за дверцу машины обеими руками, подтянулся. «Прямо вечность прошла… да и правая рука ходуном ходит…» Однако теперь Крокер стоял на тротуаре и готов был хромать до парадного входа.

— Кэп Чарли, — снова обратился к нему Джиллет, дежурный на стоянке, — позвольте я помогу.

Двое парковщиков, черных парней, равнодушно наблюдали за сценой и наверняка думали: «Эти старые хрычи, эти толстосумы на своих „феррари“…»

— Спасибо, Джиллет, не стоит. Мой тебе совет — не увлекайся футболом. А то будешь потом маяться, совсем как я. Попомни мое слово! — Чарли важно было дать Джиллету понять, что в больном колене повинны не преклонные годы и не банальный застарелый артрит, а футбол, превращавший болячку в доблестную рану, полученную на поле брани.

— И в мыслях не было, кэп Чарли. — Джиллет хмыкнул и заулыбался, качая головой, как будто Крокер выдал самую удачную шутку, какую ему только доводилось слышать у парадного входа клуба.

Крокеру сразу полегчало. «Кэп Чарли…» Он даже не представлял, откуда служащие клуба узнали, что в Терпмтине к нему обращаются «кэп Чарли». Однако ведь узнали. Да он и в самом деле кэп Чарли. Но тут Крокер снова помрачнел. А что, если… что, если о нем, кэпе Чарли Крокере, уже знают… все?.. «Банк арестовал его самолет!» Разве станет кто после этого обращаться к нему «кэп Чарли»?

Крокер захромал, обходя машину спереди — на фоне задних фар стало бы заметно его немощное тело, — и подошел к Серене, терпеливо дожидавшейся у входа.

Портье Гейтс — Чарли никак не мог взять в толк, фамилия это или имя, — приветствовал его:

— Добрый вечер, кэп Чарли! Добрый вечер, миссис Крокер!

— Добрый, Гейтс!

«Спасибо, что не вызвался перевести меня через порог. И не удумал чего другого, привлекающего внимание к моему идиотскому колену».

— Чарли, — Серена взяла мужа под руку, и они вошли в клуб, — что-то ты хромаешь сильнее обычного.

Чарли раздраженно:

— Все нормально.

«Ну, спасибо, не могла, что ли, промолчать?! Нет, обязательно надо напомнить о больном колене! Которое, между прочим, болит из-за футбольной травмы, а вовсе не из-за артрита. К твоему, черт возьми, сведению!»