Принц целует ему руку и уходит.

(Кричит.) Люди! Позвать сюда моего историографа!

Входит историограф.

Иди сюда, дружок, есть свеженький материал для нашей всемирной истории. Книга у тебя с собой?

Историограф. Да, ваше величество!

Король. Запиши сразу, что в такой-то и такой-то день — какое нынче, собственно, число? — маркиз де Карабас переслал мне в подарок очень нежного кролика.

Историограф усаживается и пишет.

Не забудь поставить: anno currentis[2]. Приходится самому обо всем помнить, иначе непременно напутают.

Трубят в рожок.

Ах, уже и обедать пора. Пошли, дочь моя, не плачь, — не один принц, так другой. А тебя, охотник, благодарим за усердие. Не хочешь ли пожаловать с нами в трапезную?

Все уходят, Гинц за ними.

Лейтнер. Нет, я больше не выдержу! Где, скажите на милость, любящий отец, который совсем недавно был столь нежен к своей дочери, что всех нас растрогал?

Фишер. А меня раздражает то, что ни один герой в пьесе не удивляется коту — ни король, ни все остальные. Будто так и надо.

Шлоссер. У меня от всей этой галиматьи в голове полный шурум-бурум.

Королевская трапезная.

Большой накрытый стол. Под звуки труб и литавр входят король, принцесса, Леандр, Гинц, многие именитые гости и Гансвурст. Снуют слуги.

Король. Садимся, садимся, а то суп остынет! Для охотника накрыто?

Один из слуг. Да, ваше величество, он будет есть с придворным шутом вот за этим маленьким столиком.

Гансвурст (Гинцу). Садимся, садимся, а то суп остынет!

Гинц (садясь). С кем имею честь кушать?

Гансвурст. Человек есть то, что он есть, господин охотник; нельзя всем делать одно и то же. Я бедный изгнанник, беглец; когда-то я был остроумным, но с тех пор поглупел, а сейчас нашел себе работу в чужой стране, где меня снова пока считают остроумным.

Гинц. Из каких же вы краев?

Гансвурст. Всего лишь из Германии, к сожалению. Мои соотечественники одно время так поумнели, что запретили всякие шутки прямо-таки под угрозой наказания; бывало, только завидят меня — сразу осыпают бранными словами: и пошлый-то я, и непристойный, и извращенный. Стоило кому-то посмеяться над моими шутками, как его тоже начинали преследовать. И вот пришлось мне отправиться в изгнание.

Гинц. Бедный человек!

Гансвурст. На свете есть диковинные ремесла, господин охотник; повара живут чужим голодом, портные — тщеславием, а я — человеческим смехом; когда люди перестают смеяться, мне — хоть ложись и с голоду помирай.

В партере слышится ропот: «Гансвурст, Гансвурст!»

Гинц. Овощи я не ем.

Гансвурст. Почему? Не глупите, хватайте.

Гинц. Говорю вам, я терпеть не могу капусты.

Гансвурст. Что ж, мне больше достанется. Вашу руку, господин охотник, мне хочется познакомиться с вами поближе.

Гинц. Вот моя рука.

Гансвурст. А вы примите руку простого честного немца; я, кстати, не стыжусь быть немцем в отличие от многих моих соплеменников. (Энергично пожимает коту лапу.)

Гинц. Ой! Ой! (Вырывает лапу, фырчит и царапается.)

Гансвурст. Ой! Охотник! Дьявол, что ли, в вас вселился? (Встает и с плачем бежит к королю.) Ваше величество, охотник — коварный человек: глядите, какую метку он оставил мне на память! Все свои пять пальцев!

Король (жуя). Как странно. Ну садись, садись. Впредь надевай перчатки, когда будешь протягивать ему руку.

Гансвурст (Гинцу). С вами надо быть настороже.

Гинц. А зачем вы меня так ущипнули? Черт бы вас подрал со всеми вашими невзгодами.

Гансвурст. Вы царапаетесь прямо как кошка.

Гинц саркастически смеется.

Король. Да что это сегодня такое, в самом деле? Почему не слышу культурной застольной беседы? Мне кусок в горло не идет, когда дух не получает достаточной пищи. Придворный ученый! Вы что, сегодня туфлей суп хлебаете?

Леандр (жуя). Ваше величество изволят…

Король. Каково расстояние от земли до солнца?

Леандр. Два миллиона четыреста тысяч семьдесят одна верста.

Король. А длина орбиты, по которой вращаются планеты?

Леандр. Сто тысяч миллионов верст.

Король. Сто тысяч миллионов! Страсть как люблю слушать, когда называют большие числа! Миллионы, триллионы, — тут есть о чем подумать! Ведь это немало все-таки — тысяча миллионов.

Леандр. Дух человеческий возрастает вместе с числами.

Король. Послушай, а на сколько потянет вся вселенная чохом — вместе с неподвижными звездами, млечными путями, андромахами и прочим там хламом?

Леандр. А это даже и высказать невозможно.

Король. А ты выскажи, не то… (Замахивается на него скипетром.)

Леандр. Если мы миллион примем за единицу, то получится примерно десятижды по сто тысяч триллионов таких единиц, из которых каждая уже составляет миллион.

Король. Вы только подумайте, братцы, подумайте только! Кто бы мог поверить, что этот жалкий мир так велик! Но какая пища для духа!

Гансвурст. Ваше величество, а по мне, эта миска с рисом более величественна.

Король. Как так, дурак?

Гансвурст. Такие величественные величины даже и мыслить невозможно, потому что самое большое число на другом конце опять получается самым маленьким. Нужно мыслить только такие числа, которые возможны. Вот я дальше пяти считать не могу.

Король. А ведь по-своему тоже верно!.. Ученый, сколько всего чисел?

Леандр. Бесконечно много.

Король. А ну, скажи быстро самое большое число!

Леандр. Самого большого числа нет, потому что к самому большому всегда можно еще что-то прибавить. Тут дух человеческий вообще не знает границ.

Король. Нет, что ни говорите, а чудная это все-таки штука — человеческий дух!

Гинц. Тебе тут, как видно, несладко быть шутом.

Гансвурст. Да, ничего нового не придумаешь — конкуренция душит.

Леандр. Шуту, ваше величество, этого не понять. Я вообще удивляюсь, как ваше величество еще может смеяться над его безвкусными шутками. Даже у немцев уже терпение лопнуло — а вы пригрели его в нашей Утопии, где к нашим услугам тысячи прекраснейших и остроумнейших развлечений. Его надо выгнать прямо-таки в три шеи, потому что он только компрометирует ваш вкус.

Король (швыряя скипетром ему в голову). Ученый умник! Ты что себе позволяешь? Шут нравится мне, мне, его королю, и если он мне по вкусу, как ты смеешь называть его безвкусным? Ты придворный ученый, а он шут, вы оба у меня на жалованье, и разница только в том, что он обедает за маленьким столиком с пришлым охотником. Шут болтает за столом чепуху, а ты ведешь за столом умную беседу; и то и другое помогает мне скоротать время и возбуждает аппетит — велика ли разница? А потом — приятно видеть шута, который глупее нас, у которого нет таких талантов; чувствуешь себя уверенней и возносишь за то хвалу небу. Уже по одному этому мне приятно быть в обществе дурака.

Повар вносит кролика и удаляется.

Кролик! Я не знаю… Другие господа, по-моему, не очень любят кроликов?