Постройка дворца была поручена кардиналом королевскому архитектору Луи Ле Во (тому самому, что застраивал остров Сен-Луи) и позднее производилась по его проекту (на оси, ведущей от Квадратного двора Лувра) архитекторами Ламбером и д'Орбэ чуть не до самого конца XVII века. Рассказывают, что еще до окончания отделочных работ будущий храм наук был мало-помалу заселен какими-то весьма почтенными арендаторами. Здесь поселились некий аббат с супругой, маркиз и маркиза де Мере с прислугой, два камердинера с девицами, гасконский священник, врач, портной, обойщик, водонос, аптекарь, не говоря уж о графе Гонкуре, занявшем девять комнат, или о родственнике герцога Мазарини… Кольберу не без труда удалось потом выселить всю эту публику, после чего он разрешил настроить по всему полукруглому фасаду здания лавок, где бойко торговали всяким товаром.

Во время Революции Париж, понятное дело, испытывал нехватку в тюремных помещениях, без которых не обойтись истинным борцам за свободу, так что Коллеж Мазарини, как и многие прочие дворцы столицы, был приспособлен под тюрьму. Здесь томились революционный художник Давид, так выразительно изобразивший смерть Марата, создатель самого полезного орудия революции – гильотины, почтенный доктор Гильотен и множество граждан, не имевших таких крупных заслуг перед революцией.

Здание, под крышей которого располагаются пять академий, называют то Институтом, то Куполом.

Законом от 1795 года был создан Институт Франции, который временно разместился в Лувре, после чего (десять лет спустя) в его распоряжение был передан дворец Мазарини или, иначе говоря, Коллеж Четырех Наций. Архитектору Антуану Водуайе было поручено привести дворец «в соответствующий вид», то есть в вид, достойный его нового высокого назначения. Водуайе построил аркады, под которыми до самого 1875 года продавали эстампы, построил элегантную лестницу, ведущую в библиотеку (по мнению знатоков, истинный шедевр эпохи Реставрации), и еще много чего построил хорошего.

Даже не заходя в помещение Института, любой посетитель может насладиться архитектурой этого прославленного здания. Скажем, квадратным двориком позади библиотеки. Заглянув туда в четверг, вы сможете увидеть, как входят в здание академики, неутомимо и неустанно работающие над созданием словаря французского языка. У дома № 3 по улице Мазарини можно увидеть прелестный Кухонный двор, уцелевший еще от прежнего коллежа. Здесь, у стены, увитой плющом, стоит старинный колодец в оправе из кованого витого железа.

Ну, а уж тот, кто, получив на то разрешение, проникнет внутрь дворца, тот увидит великолепные залы, увидит статуи великих мастеров, увидит амфитеатр и барабан знаменитого купола с библейским стихом, начертанным золотом, и еще, и еще… Он, может, даже угодит на торжественный акт приема в члены Академии, приема, как тут выражаются, в число «бессмертных». Впрочем, и самая эта процедура и смысл ее нуждаются в более подробных объяснениях.

Институт Франции объединяет пять академий – Французскую Академию, самую старую и почтенную, созданную Ришелье еще в 1635 году, Академию литературы, основанную в 1664 году Кольбером и занятую публикацией исторических документов и научных отчетов, Академию наук, основанную в 1666 году тем же Кольбером и печатающую научные отчеты еженедельно, Академию изящных искусств, созданную в 1816 году, и, наконец, Академию моральных и политических наук, созданную в 1832 году. Академики собираются раз в год на раздельные сеансы под знаменитым куполом, а также раз в год, в очередную годовщину создания института, 25 октября, в присутствии зрителей – на общее пленарное заседание. Зрелище живописное, так как члены академий облачаются по этому случаю в зеленые, шитые золотом дорогие мундиры (такой стоит тысяч двадцать долларов) и имеют у бедра шпагу. Мне довелось видеть по телевизору только что принятую в Академию даму, у которой на бедре была не шпага, а дорогой грузинский кинжал, видимо, как даме ей была позволена эта вольность. Дама эта происходила из старинной грузинской семьи и была специалисткой по Советскому Союзу, то есть советологом. В своей книге, написанной незадолго до краха советской империи, она предсказала распад Союза и – угадала. Такую догадку, впрочем, высказывали многие, но не всем посчастливилось попасть в Академию. Возможно, у дамы или ее близких были и какие- нибудь другие заслуги. С тех пор я внимательно слежу за всеми предсказаниями этой дамы, но напрасно: ей больше ничего не удается ни объяснить, ни предсказать. Впрочем, это и не имеет уже никакого значения, потому что в Ака демию избирают пожизненно. Число членов Академии строго ограничено четырьмя десятками, так что нового академика избирают, лишь когда кто-нибудь умирает. Хотя членов всех академий называют «бессмертными», они по причине своего солидного возраста умирают довольно часто. Умирают академиками. Только два академика лишились при жизни этого звания, хотя при избрании они тоже были объявлены великими и «бессмертными», – коллаборационист маршал Петен и политик-писатель Шарль Моррас, присужденный к пожизненному заключению за поддержку правительства Виши.

Академии, входящие в Институт, традиционно, по определению учреждения, хранят по возможности консервативные традиции. Первую женщину приняли в члены Академии лишь через три с половиной века после возникновения Института. Это была писательница Маргерит Юрсенар, и ее прием в члены Академии в 1982 году свидетельствовал, конечно, о прогрессе. В начале века Академия наук отказывалась принять в свое лоно даже Нобелевскую лауреатку Мари Кюри: мало того, что она принадлежала к слабому полу, она была вдобавок еще дамой польского происхождения. Но времена все-таки меняются, даже под куполом Академии. Недавно даже президентом Академии наук была избрана дама, вдобавок еще и уроженка Петербурга – Марианна Грюнберг. В былые времена Институт был куда упрямее. Золя было отказано в приеме 24 раза, Бальзаку – 4 раза. Отказано было и Лафонтену, и Бомарше, а недавно еще и певцу Шарлю Трене. Все они показались академикам недостаточно серьезными. И все же, хоть и не с первого раза, но принят был в Академию изящных искусств Делакруа, были приняты Энгр, Бальтар, Берлиоз, Габриэль Форе…

Быть членом какой-нибудь из академий весьма почетно, и понятно, что многие люди, искушаемые бесом тщеславия, стараются всеми правдами-неправдами попасть в академию, используя интриги, подбирая сторонников. Может, именно по причине этой общеизвестной возни отказались вступить в Академию Паскаль, Декарт, Дидро, де Голль.

Закулисную академическую возню и ее идиотическую серьезность высмеивали в Париже все, кто был не лишен юмора. Так, в один прекрасный день 1955 года в торжественном академическом интерьере принимали в члены Академии месье Альбера Бюиссона. В его скудном научном багаже было тощенькое «рассуждение о денежном чеке». Зато он был господин приятный во всех отношениях и возглавлял богатейший фармацевтический концерн «Рон-Пуленк». Одновременно с серьезнейшей церемонией, где произносили возвышенные речи, в садике на углу рю Мазарини и рю де Сен, в двух шагах от Академии, проходила не менее серьезная церемония, которую проводил юморист Анри Монье. Окруженный собратьями, он вручал наряженному в самодельный мундир пожилому и почтенному скульптору Дилижану академическую шпагу, специально для этого случая сделанную скульптором Сезаром из тюбиков аспирина (понятно, что не без намека на славный фармацевтический концерн). Подъехала машина с жандармами и загребла всех в участок. Комиссар спросил у старика скульптора, зачем он совершал все эти оскорбительные действия, и скульптор ответил, что он любит валять дурака. Комиссар с удивлением спросил, разве можно дурачиться в таком почтенном возрасте.

– Конечно! – воскликнул скульптор. – Только сейчас и подурачиться, потом будет поздно.

И он, конечно, был прав. Нынче нет уже ни скульптора, ни тщеславного фармацевта с его грошовым трактатом о чеке, ни полицейского комиссара. Но хоть есть что вспомнить потомкам. Некоторую чрезмерность комплиментов, расточаемых красноречивыми академиками в адрес высоких особ, имели случай заметить во время своих визитов в Академию и будущий император Павел I, и император-победитель Александр I.