Дэнни каждое утро занимался Талмудом, один или с отцом, а я по понедельникам, средам и пятницам играл в бейсбол с друзьями из ешивы, которых, кажется, ничуть не смущала моя дружба с Дэнни — они просто приняли ее и никогда со мной об этом не говорили. А по утрам вторника, четверга и воскресенья я тоже занимался Талмудом с отцом — на нашем заднем крыльце, если позволяла погода, или в его кабинете, если не позволяла. Мы изучали трактат Санхедрин — медленно, методично, глубоко, не переходя к следующему фрагменту до тех пор, пока отец не убеждался, что мы полностью изучили предыдущий — по крайней мере, на этот раз. Порой мы проходили за раз не больше десяти строк. Дневная норма Дэнни, напротив, была увеличена его отцом до трех листов. На него это не произвело особого впечатления: он по-прежнему проводил послеобеденное время за чтением на третьем этаже библиотеки. Я присоединялся там к нему, а частенько со мной заходил и мой отец. Он писал очередную статью, по поводу фрагмента из Авода зара, который, по его словам, он только сейчас начинал понимать, и для работы ему требовалась подшивка одного журнала. Так мы и сидели втроем, читая или тихо разговаривая, пока не наступало время ужина. Однажды я пригласил Дэнни поужинать с нами, но он отказался с неуклюжими отговорками. Вид у него при этом был весьма смущенный. По дороге домой отец объяснил мне, что, вероятно, Дэнни может есть только у себя дома и в домах последователей его отца — только там он может быть вполне уверен, что кашрут соблюдается так, как принято у них в общине. И что благоразумнее было бы мне больше не ставить Дэнни в неловкое положение.
По субботам после обеда я шагал в дом Дэнни, поднимался с ним в кабинет к его отцу и мы снова устраивали талмудические споры. За этим следовали стакан чая, дневная служба, ритуальный спор между рабби Сендерсом и Дэнни — который ни разу не упустил специальной ошибки своего отца, — вечерняя служба и Хавдала. Рабби Сендерс никогда больше не говорил со мной о чтении Дэнни, но я знал, что его это ужасно беспокоило. Я понимал это по тому томительному молчанию, которое разливалось в кабинете, когда Дэнни спускался вниз за чаем. Дэнни тоже никогда больше об этом не говорил. Он приходил читать, и все.
Лишь на вечер у нас не было определенной программы. Мы составляли ее «на коленке», как сказал бы мистер Галантер, — решая в послеобеденные часы, пойдем ли мы к нему или ко мне или просто отправимся гулять. Часто я по вечерам ходил в кино, с отцом или с кем-то из школьных друзей. Дэнни никогда не ходил в кино, это было запрещено его отцом, пояснил он.
Мы с отцом внимательно следили за военными новостями, и теперь у меня в комнате по стенам было развешано гораздо больше карт из «Нью-Йорк таймс». С четвертого по десятое июля шла жестокая битва в окрестностях Ла-Э-дю-Пюи. Танковая контратака к западу от Вира была подавлена к одиннадцатому июля, но американский бросок к Сент-Лё был остановлен германскими парашютистами. Кан в конце концов был взят, а восемнадцатого июля пал Сент-Лё. Военный корреспондент с торжествующим видом провозгласил, что плацдарм, с которого союзные войска вскоре начнут широкое наступление в глубь оккупированной Франции, полностью под контролем.
Мы с отцом слушали новости, читали «Таймс» и изучали карты. Нам казалось, что, несмотря на все громогласные оповещения, война шла очень медленно. Отец мрачнел, отмечая на картах продвижение союзников с высадки, то есть со «Дня Д», до третьей недели июля. А потом в Европе зарядили дожди, и боевые действия, казалось, вообще остановились.
В ту же самую третью неделю июля из-за работы над статьей у моего отца возникла необходимость ездить в библиотеку Еврейской теологической семинарии на Манхэттене. Там хранились рукописи, в которые ему надо было заглянуть, чтобы сравнить варианты чтения того места Талмуда, над которым он работал. Так что всю неделю после обеда он садился в метро и уезжал на Манхэттен, а я шел в библиотеку к Дэнни. В эту неделю он начал читать Фрейда по-немецки.
Поначалу это было для него трудно, и он сам это открыто признавал. Не только язык, но и терминология, и сами идеи, с которыми он сталкивался, казались ему странными и обескураживающими. Это тебе не «История евреев» Греца, признавался он мне, и труды Минкина по хасидизму, не Хемингуэй, Фицджеральд, Драйзер или Диккенс. Это даже не были книги по психологии Огдена или Флёгеля, с которыми он успел ознакомиться. Это был первичный источник, исследования, в которых непосредственные результаты экспериментов интерпретировались с помощью теоретических построений, где применялся сложный понятийный аппарат и предлагалась масса оригинальных идей. И он продирался через все это.
Я слушал, как он рассуждает обо всем этом, и поражался. Около пяти недель назад он говорил о бессознательном и о сновидениях примерно так же, как ребенок говорит о своем первом трехколесном велосипеде. А сейчас он уже обсуждает экспериментальные данные и теории, построенные на их основе.
Первую половину недели он пролистывал собрание фрейдовских работ — чтобы прочувствовать вкус, как он выражался. Я в это время сидел напротив него, пытаясь продраться через первый том «Оснований математики», — пока наконец не сдался, признав, что это слишком сложно для меня, и принялся перечитывать статью в «Журнале математической логики», которую мне рекомендовал мой учитель математики. Она называлась «Условия применения символической логики»,[46] и на сей раз я понял ее гораздо лучше. Потом я начал читать книгу по логике Сюзанны К. Лангер. Первая часть книги показалась мне слишком легкой, но последняя глава, посвященная логистическим функциям, в которой автор показывает, как «Основания математики» создают фундамент, на котором можно построить основные положения, операции и взаимосвязи в арифметике и в других областях математики, привела меня в восторг[47].
В четверг та сторона стола, за которой сидел Дэнни, оказалась завалена книгами, на которые он взирал с несчастным видом. Он сидел, наматывая пейс на палец и кусая нижнюю губу. На лице его застыла маска разочарования. Это невозможно, сказал он наконец. Вся эта затея была нелепой, у него ничего не выходит. Дело здесь не в немецком языке самом по себе, а в специальной терминологии. Он совсем не в состоянии через нее продраться. Мало того: он попытался воспользоваться английскими переводами немецких текстов, которые он читает, но они только запутали его еще больше. Дэнни показал мне, как в одном переводе слово «Unlust» переводится как «боль», в кавычках, а слово «Schmerz» — тоже как боль, только без кавычек. Откуда ему знать, что подразумевал переводчик, когда писал «боль» в кавычках и боль без кавычек?.. А посмотри на слово «Besetzung», продолжал он сердито. Почему его переводят то как «вклад», то как «заряд»? И какой смысл переводить его как «катексис»? Что это вообще такое — катексис??? «Angst» — это «тревога»; «Furcht» — это «страх»; a «Schreck» — это «ужас». Как уловить разницу между «страхом» и «ужасом»? Он никак не может понять и, наверно, должен просто бросить всю затею — кто он, в конце концов, такой, чтобы читать Фрейда в пятнадцать лет? Дэнни ушел домой злой и подавленный, с выражением глубокого разочарования на лице.
Придя в ту субботу к ним домой, я застал Дэнни в жутком состоянии. Он ждал меня снаружи. Коротко кивнув, он пробормотал, что не испытывает никакого желания вести сейчас талмудический спор, но нам все равно придется. В первые несколько минут нашего диспута он сидел очень тихо, и, как я ни пытался его растормошить, все повышая и повышая градус собственного энтузиазма, я видел, что рабби Сендерса больше и больше беспокоила безучастность собственного сына. Дэнни был напряжен и резок, на лице по-прежнему застыла маска разочарования, а мысли, очевидно, витали где-то далеко от предмета нашего спора. Наверно, он все казнил себя за Фрейда, думал я, надеясь только, что его отец не потеряет терпение. Но рабби Сендерс был невозмутим и оставил наконец сына в покое.