— Конечно.

Еще бы я не помнил его идиотскую ухмылку.

— Так вот, тогда мне хотелось подойти и раскроить тебе башку своей битой.

Я не знал, что на это сказать.

— Почему-то я так не сделал. Но мне очень хотелось.

— Это же просто спортивная игра, — отвечал я, немного опешив от того, что услышал.

— Да какая там спортивная игра! Игра тут вообще ни при чем. Во всяком случае, мне так казалось тогда. Вы не первая сильная команда, с которой мы сталкивались. И к тому же мы уже проиграли предыдущий матч. Но ты меня по-настоящему разозлил, Мальтер, — и я ничего не мог с этим поделать. Я решил, что будет лучше, если я тебе об этом скажу.

— Перестань называть меня Мальтером.

Он уставился на меня. Затем слабо улыбнулся:

— А как ты хочешь, чтобы я тебя называл?

— Если ты хочешь мне еще что-то рассказать, зови меня Рувимом.

— Идет, — сказал он и снова улыбнулся. — Тогда и ты зови меня Дэнни.

— Отлично.

— Это было дикое чувство, — продолжал он. — Я никогда не испытывал ничего подобного.

Я смотрел на него, и вдруг у меня возникло такое ощущение, что все вокруг меня расплылось. Остался только Дэнни Сендерс, сидящий на моей кровати в своем хасидском одеянии и рассказывающий мне, как он хотел меня прикончить за то, что я послал на него несколько крученых мячей. Он был одет как хасид, но говорил не как один из них. Еще вчера я ненавидел его, а уже сегодня мы называли друга друга по имени. Я уселся на кровати и слушал его. Мне просто нравилось, как он говорит — как безупречная английская речь льется из уст человека в хасидском облачении. Мне всегда казалось, что их английский неотделим от их местечкового акцента. И по правде сказать, те несколько раз в жизни, когда я разговаривал с хасидами, они говорили только на идише. И вот передо мной сидел Дэнни Сендерс, который говорил по-английски, и то, что он говорил, и то, как он говорил, никак не сочеталось с его одеянием, с пейсами и с цицит, торчащими из-под его черного лапсердака.

— Ты потрясный питчер и филдер, — сказал он, чуть улыбнувшись.

— Сам ты потрясный, — ответил я. — А где это ты так отбивать выучился?

— Я тренировался. Знаешь, сколько часов подряд я учился играть в поле и брать базы?

— И как ты время находишь? Я думал, вы только и делаете, что Талмуд изучаете.

Он ухмыльнулся:

— У меня договоренность с отцом. Я выполняю свой ежедневный урок Талмуда, и он не запрещает мне заниматься остальное время, чем я хочу.

— И каков же твой ежедневный урок?

— Два листа.

— Два листа?

Я уставился на него. Это значило — четыре страницы Талмуда в день! Я бывал горд, если мне удавалось осилить одну.

— У тебя что, английских уроков совсем нет?

— Разумеется, есть. Но немного. У нас в ешиве мало английского.

— У вас в ешиве каждому надо изучать по два листа в день и при этом делать английские уроки?

— Не каждому. Только мне. Так решил мой отец.

— Но как тебе это удается? Это же огромная работа.

— Мне повезло. — Он ухмыльнулся. — Давай я тебе покажу как. Какой раздел Талмуда ты сейчас проходишь?

— Кидушин.

— На какой ты странице?

Я назвал страницу.

— Я проходил ее два года назад. Там вот это написано?

Он процитировал примерно треть страницы — слово в слово, включая комментарии и толкования Маймонида на неясные места. Он говорил холодным, механическим голосом, и пока я его слушал, мне казалось, что я наблюдаю за работой какой-то машины из плоти и крови.

Я смотрел на него разинув рот.

— Здорово… — выдавил я наконец.

— У меня фотографическая память. Мой отец говорит, это дар Божий. Я смотрю на страницу Талмуда и запоминаю ее как есть. Ну и, конечно, понимаю при этом, что там написано. Это немного скучно. Очень уж они повторяются. Я могу проделать то же самое и с «Айвенго». Ты читал «Айвенго»?

— Конечно.

— Хочешь услышать что-нибудь из «Айвенго»?

— Ну ты и хвастун.

— Я пытаюсь произвести хорошее впечатление, — улыбнулся он.

— Я впечатлен. А мне приходится попотеть, чтобы зазубрить страницу Талмуда. Ты станешь раввином?

— Конечно. Я займу место моего отца.

— Я бы тоже стал раввином. Только не хасидским.

Он посмотрел на меня, на лице его отразилось изумление.

— Почему ты хочешь стать раввином?

— А почему нет?

— В мире так много вещей, которыми ты мог бы заняться.

— Занятный у нас разговор получается. Ты же станешь раввином.

— У меня нет выбора. Это наследственное место.

— Ты хочешь сказать, что не стал бы раввином, если бы мог выбирать?

— Думаю, что нет.

— И кем бы ты стал?

— Не знаю. Наверно, психологом.

— Психологом???

Он кивнул.

— Я даже не очень понимаю, что это такое.

— Это когда тебе помогают понять, каков ты на самом деле, внутри себя. Я много читал об этом.

— Это Фрейд, и психоанализ, и всякое такое?

— Да.

Я мало что знал о психоанализе, но Дэнни Сендерс в его хасидском одеянии казался мне наименее подходящей кандидатурой в аналитики в целом мире. Я всегда представлял себе психоаналитика как утонченного господина с острой бородкой, моноклем и сильным немецким выговором.

— А кем ты можешь стать, если не раввином?

— Математиком. Это мой отец так хочет.

— И преподавать в каком-нибудь университете?

— Да.

— Вот это здорово… — Его голубые глаза на мгновение приобрели мечтательное выражение. — Мне бы понравилось.

— А я вот не уверен, что мне этого хочется.

— Почему?

— У меня такое ощущение, что я принесу больше пользы людям, если буду раввином. Нашим людям, я хочу сказать. Ты ведь знаешь, не все так набожны, как ты или я. Я бы мог учить их или помогать им в трудную минуту. Я думаю, это может принести мне настоящее удовлетворение.

— А я вот не думаю. Как бы там ни было, я стану раввином. Слушай, а ты-то где научился так подавать?

— Я тоже тренировался, — похвалился я.

— Но тебе не нужно изучать два листа Талмуда в день.

— Слава Богу!

— Классно ты подаешь. Прям подачи-неберучки.

— А сам-то ты отбиваешь как?! Ты что, всегда целишь прямо в питчера?

— Да.

— Где ты этому выучился?

— Я по-другому просто не умею. Как-то я так на мяч смотрю и так биту держу. Не знаю.

— Это же просто убийственный удар. Ты меня чуть не прикончил.

— Я думал, ты утку сделаешь.

— Я не успевал утку сделать.

— Успевал-успевал.

— Ты так засадил, что мяч летел слишком быстро для утки.

— Тебе же хватило времени, чтобы поднять перчатку.

Я задумался на мгновение.

— Да ты не хотел утку делать.

— Это верно, — ответил я наконец.

Я вспомнил ту долю секунды, когда я поднял перчатку к лицу. Я мог бы просто поднырнуть, как утка, или отскочить в сторону и полностью уклониться от мяча. Но я даже не подумал об этом. Я не хотел, чтобы Дэнни Сендерс посмотрел на меня, как на Шварци.

— Что ж, ты остановил этот мяч.

Я ухмыльнулся.

— Не сердишься больше? — спросил он.

— Нет, не сержусь. Надеюсь только, что глаз заживет как следует.

— Я тоже на это очень надеюсь, — сказал он порывисто. — Поверь мне.

— Кстати, а что это был за раввин на скамейке? Это ваш тренер или что-то вроде этого?

Дэнни Сендерс рассмеялся:

— Это один из учителей в нашей ешиве. Мой отец посылает его с нами — проследить, чтобы мы не соприкасались слишком тесно с вами, апикойрсим.

— Слушай, я очень сердит на тебя за эти штучки с апикойрсим. Зачем ты говоришь своей команде такие вещи?

— Извини. Только так мы можем сплотить команду. Я объяснил своему отцу, что вы лучшая команда в округе и что наш долг — побить вас, апикойрсим, именно в том, в чем вы лучше всех. Как-то так.

— Ты и впрямь убедил своего отца сказать это?

— Да.

— А если бы вы проиграли?

— Не хочу об этом даже думать. Не знаешь ты моего отца.

— Получается, вы просто обязаны были нас победить.