Я снова перевел взгляд на отца.

— Ну конечно, он должен зажить, — сказал я.

— Они сделали маленький надрез на краешке зрачка — он-то и должен зажить.

Я уставился на отца.

— Шрам, — сказал я медленно. — На зрачке может остаться шрам.

Я почувствовал, как холодею от страха.

Мой отец заморгал, и я увидел, как его глаза за металлической оправой начали увлажняться.

— Доктор Снайдмен рассказал мне, что у него был подобный случай в прошлом году и рубцовой ткани не осталось, глаз зажил нормально. Он настроен оптимистично.

— Но он не уверен.

— Нет. Он не уверен.

Я взглянул на Билли. Они с отцом о чем-то тихо и серьезно говорили. Отец трепал сына по щеке. Я повернул голову в другую сторону. Мистер Саво, кажется, спал.

— Рабби Сендерс звонил мне сегодня дважды и еще — вчера вечером.

— Рабби Сендерс?

— Да. Он хотел узнать, как у тебя дела. И сказал мне, что его сын ужасно сожалеет о случившемся.

— Сомневаюсь, — бросил я.

Мой отец коротко взглянул на меня и подался вперед на кровати. Потом начал было что-то говорить, но его слова потонули в резком кашле. Он прижал платок к губам и стал кашлять в него. Кашель длился долго, а я лежал и смотрел на него. Когда наконец кашель прекратился, отец снял очки и протер глаза. Потом снова надел их и сделал глубокий вдох.

— Я подцепил простуду, — извинился он. — Вчера в аудитории очень дуло, я сказал служителю, но он отвечал, что все в порядке. Вот я и простыл. В июне! Только твой отец может умудриться простыть в июне.

— Совсем ты о себе не думаешь, аба.

— Я о моем бейсболисте все время думаю…

Он улыбнулся.

— Я-то переживаю, как бы ты не угодил под такси или под трамвай. А ты вот угодил под бейсбольный мяч.

— Я ненавижу Дэнни Сендерса. Из-за него ты заболел.

— Я заболел из-за Дэнни Сендерса? Это каким же образом?

— Он нарочно целил в меня мячом. Он нарочно в меня попал, аба! А теперь ты заболел от беспокойства.

Отец изумленно посмотрел на меня:

— Он нарочно в тебя попал?

— Видел бы ты, как он лупит! Чуть не убил Шварци. Он сказал, что его команда убьет нас, апикойрсим.

— Апикойрсим?

— Они превратили игру в войну!

— Я ничего не понимаю. По телефону рабби Сендерс сказал, что его сын очень сожалеет о случившемся.

— Сожалеет! Сомневаюсь я, что он сожалеет! Если он о чем сожалеет — так это о том, что не прикончил меня на месте!

Отец впился в меня взглядом, его глаза сузились. Я увидел, как изумленное выражение медленно покидает его лицо.

— Мне не нравится, когда ты говоришь подобным образом, — сказал он жестко.

— Но это правда, аба!

— Ты спрашивал у него, было ли это нарочно?

— Нет.

— Как же ты можешь произносить что-то подобное, если не уверен? Ты говоришь ужасные вещи.

Он с трудом сдерживал свой гнев.

— Это выглядело так, словно нарочно.

— Разве все всегда является тем, чем кажется? С каких это пор, Рувим?

Я молчал.

— Я не хочу больше слышать от тебя что-то подобное в адрес сына рабби Сендерса.

— Да, аба.

— А теперь — смотри, что я тебе принес.

Он развернул газету, и я увидел, что в свертке наше переносное радио.

— То, что ты попал в больницу, еще не значит, что ты должен отгородиться от всего мира. Рим падет со дня на день. И ходят слухи о скорой высадке в Европе. Не забывай о внешнем мире.

— Мне ведь надо еще уроки делать. Я не хочу отстать от класса, аба.

— Никаких уроков, никаких книг, никаких газет. Тебе нельзя читать.

— Совсем нельзя читать?

— Совсем. Вот я и принес тебе радио. Важные вещи сейчас происходят, Рувим, и радио — это благословение Божие.

Он поставил приемник на ночной столик. Радио объединяет мир, часто говорил он. А все, что объединяет мир, было для него благословенным.

— Что касается твоих уроков. Я поговорил с твоими учителями. Если ты не успеешь подготовиться к экзаменам вовремя, они готовы принять их у тебя отдельно в конце июня или в сентябре. Так что не беспокойся.

— Если я выйду из больницы через несколько дней, значит, я снова смогу читать.

— Посмотрим. Прежде всего надо разобраться с рубцовой тканью.

Я снова замер:

— И скоро это выяснится?

— Неделя или две.

— Я две недели не смогу читать?

— Мы спросим у доктора Снайдмена, когда будем выписываться. Но пока — никакого чтения.

— Да, аба.

— А сейчас мне пора идти.

Мой отец надел шляпу, сложил газету и сунул ее под мышку. Потом кашлянул, на сей раз коротко, и поднялся:

— Мне надо подготовиться к экзаменам и закончить статью. Журнал назначил мне крайний срок.

Он взглянул на меня сверху вниз и улыбнулся. Немного нервно, промелькнуло у меня в голове. Он был таким худым и бледным.

— Пожалуйста, береги себя, аба. Не болей.

— Я поберегу себя. А ты отдыхай. И слушай радио.

— Да, аба.

Я увидел, как он часто моргает за стеклами очков в стальной оправе.

— Ты уже не ребенок. Так что…

Он прервался. Мне показалось, что глаза его снова увлажнились и губы на мгновение задрожали.

Отец Билли что-то сказал, и мальчик громко рассмеялся. Мой отец посмотрел на них, потом на меня. Затем снова на них. Теперь он наблюдал за ними долго, а когда повернулся ко мне, по выражению его лица я понял, что он догадался о слепоте Билли.

— Я принес тебе тфилин и молитвенник, — сказал он очень тихо. — Если врачи не будут возражать, ты можешь молиться с тфилин. Но только если они скажут, что это не повредит твоей голове или твоему глазу.

Он прервался и прочистил горло.

— Ужасная простуда, но я скоро поправлюсь. Если ты не можешь молиться с тфилин, все равно молись, даже без. А теперь мне пора идти.

Он нагнулся и поцеловал меня в лоб. Когда он приблизился ко мне, я заметил, что глаза его воспалены.

— Ну, бейсболист, — он снова попытался улыбнуться, — береги себя и отдыхай. Я тебя завтра навещу.

Он повернулся и быстро пошел по центральному проходу — маленький и худой, он шел широкими, уверенными шагами, как всегда ходил вне зависимости от того, как себя чувствовал. Потом он вышел из фокуса моего зрения и пропал из виду.

Я лежал на подушке, закрыв правый глаз. Через какое-то время я заметил, что плачу, и заставил себя прекратить, чтобы не причинить вред больному глазу. Я просто лежал и размышлял о своих глазах. Я всегда относился к ним, как к чему-то само собой разумеющемуся, как относился я ко всему остальному телу и даже к разуму. Мой отец беспрестанно говорил, что здоровье — это дар, но я на самом деле не обращал никакого внимания на то, что редко простужаюсь и почти никогда не хожу к врачу. Я думал о Билли и Тони Саво. Я пытался представить, какой была бы моя жизнь с только одним здоровым глазом, но не мог. Я никогда раньше не задумывался о своих глазах. Никогда не думал, каково это — быть слепым. Я чувствовал, как во мне поднимается ужасная паника, и старался обуздать ее. Я долго так лежал и думал о глазах.

Я услышал шум в центральном проходе и открыл здоровый глаз. Отец Билли ушел. Билли лежал, подложив ладони под голову и выставив локти. Его глаза были открыты и направлены на потолок. Я заметил, что у некоторых кроватей стоят медсестры, значит, все готовятся ко сну. Я повернул голову в сторону мистера Саво. Он казался спящим. Голова начинала побаливать, и запястье все еще ныло. Я лежал очень тихо. Сестра подошла к моей кровати с широкой улыбкой.

— Ну, молодой человек? Как мы себя чувствуем?

— Голова побаливает.

— Этого и следовало ожидать. Мы дадим тебе эту таблетку, чтоб лучше спалось.

Она подошла к ночному столику и наполнила стакан водой из кувшина, который стоял на небольшом подносике. Потом помогла мне поднять голову. Я взял в рот таблетку и проглотил ее с водой.

— Спасибо, — сказал я, снова опускаясь на подушку.

— Всегда пожалуйста, молодой человек! Так приятно видеть воспитанных молодых людей. Спокойной ночи.