Вырочиньский заметил это движение, мимолетно глянул на юношу и высокомерно произнес:

— Подождите тут, — и небрежно, но крайне выразительно указал место у порога.

Богдан скрипнул зубами. Но Вырочиньский не видел, как юноша всем телом подался вперед — он уже шел к столу, повернувшись к Богдану спиной. Развалился в удобном кресле, положил ногу на ногу, дорогим ножом для разрезания бумаги не спеша вспорол конверт.

Богдан стоял у порога. Казалось, хозяин забыл о нем.

Лицо юноши пылало, кровь стучала в висках. Он переживал страшную пытку — муки уязвленной гордости. Но утешала ирония, ставшая словно бы сестрой милосердия для раненой души. Богдан поднял голову, смело, вызывающе глянул на пузатого хозяина, развалившегося в кресле. Левой рукой Михоровский крутил пуговку жилета, правой мял перчатки из тонкой кожи, едва не раздирая их.

Ждал, держа себя в руках.

Внезапно Вырочиньский встал — грузно, но довольно быстро. Лицо его исполнилось тревоги, потом расплылось в любезнейшей, почти подобострастной улыбке. Он быстро направился к Богдану, раскрыв объятия:

— Ах! Что я узнал! Мне выпала честь принимать у себя пана Богдана Михоровского? Припадаю к стопам, мое нижайшее почтение! Собственно, молва доносила, что Руслоцк обладает ныне столь славной… фамилией…

Но кто бы мог подумать? Рад приветствовать вельможного пана…

Уронив письмо на пол, он протянул Богдану обе руки.

Богдан отступил на шаг. Его глаза обливали хозяина холодом.

Ладони Вырочиньского гостеприимным жестом тянулись к рукам Богдана. Но Богдан стоял, как статуя, не вымолвив ни слова.

Вырочиньский все понял.

Руки его опустились, лицо стало фиолетовым от прилива крови. Ужасно сконфуженный, он пролепетал, не понимая, что говорит:

— Значит вы — Михоровский… Михоровский… кузен майората Михоровского… кузен… Я и подумать не мог… хоть молва и ходила…

Богдан холодно сказал:

— Жаль, эта же молва не предупредила меня, что Гулянка обладает такой… достопримечательностью, как вы, презирающий людей труда. Но теперь я это знаю. И все дела, какие у меня, как у помощника управляющего, могут с вами быть, я стану решать с помощью почты. Я не посылал бы к вам и простого пастуха. Прощайте.

Слова его падали, как шпицрутены.

Он повернулся и вышел.

Прошло много времени, прежде чем Богдан успокоился — долго еще сыпал проклятьями про себя, а то и вслух, едучи среди полей.

XXXIII

По случаю именин князя Понецкого вся высшая администрация из Руслоцка и прилегающих имений была приглашена на предвечерний чай. Слово «пред» особо подчеркивалось — потому что предстояли еще бал и съезд окрестной аристократии, и нужно было до того успеть угостить администраторов и отправить их восвояси. В отличие от сослуживцев, Богдан получил от самой княгини приглашение и на обед, и на бал, написанное крайне учтиво. Но после своей памятной поездки в гулянку Богдан решил ничем не выделяться среди коллег, с которыми давно завязал дружеские отношения, и теперь он весьма решительно гасил в себе порывы маг натской спеси — достаточно было вспомнить грубияна Вырочиньского. И он написал княгине, что явится на предвечерний чай вместе со всеми.

Его усадили рядом с княгиней — она не покидала стола. Зато князь все время расхаживал по заду, то дымя сигарой, то выглядывая в окно, лишь изредка, и то ненадолго, присаживаясь рядом с женой. Говорил он мало, в основном задавая вопросы. Господа из администрации отвечали кто незамедлительно, кто помедлив — но все до единого с надлежащим почтением. Понецкий выслушивал их с апатично-снисходительной улыбочкой, временами что-то говорил жене на иностранном языке, вежливо понизив голос, — но это лишь усугубляло всеобщий перед ним трепет. Богдан был удивлен. В Глембовичах он привык к другим порядкам. Однако он не особенно над этим задумывался: брали свое атмосфера торжественного чаепития, роскошная столовая, множество лакеев во фраках. Помимо воли Богдан упивался роскошью, воодушевился окружающим, движения его незаметно для него стали аристократически гордыми.

Он вел с княгиней светскую беседу, но обращался к ней исключительно по-польски, весьма деликатно игнорируя князя, ибо чувствовал, что тот ведет себя не вполне тактично.

По прошествии некоторого времени Богдан, державшийся с коллегами крайне вежливо, но все же внутренне отличая себя от них, уже решил остаться на бал и повеселиться как следует, как-никак он был Михоровским и потому обладал кое-какими правами. Князь, и княгиня недвусмысленно давали понять, что относятся к нему иначе, чем к остальным. Богдан торжествовал в душе, но чувствовал себя несколько неудобно, и, чтобы избавиться от этой мучительной занозы, часто обращался к сослуживцам с добрым словом или шуткой — к их радости и удовольствию. Видя это, князь еле заметно кривился, повторяя про себя: «Ну да, натура Михоровских» — и втихомолку радовался, что сам он — не кто иной, как Понецкий…

Еще до того, как закончился «предвечерний чай», прибыли несколько шляхтичей, приглашенных на бал.

Понецкий нахмурился. Настроение у него портилось.

Среди шляхтичей был живший по соседству граф. Говорил он неспешно, ласково, упорно глядя в пол. Господ из администрации он приветствовал, недвусмысленно подчеркивая дистанцию меж ними и собой. Увидев их в столовой, он ничего не сказал, но удивление так и запечатлелось в его приподнятой брови. Князь Понецкий еще больше расстроился. Теперь у него был достойный собеседник, и он стал украдкой подавать супруге знаки, умоляя, чтобы она поскорее отправила восвояси панов администраторов.

Услышав имя Богдана, граф дружелюбно протянул юноше руку:

— Рад приветствовать представителя рода Михоровских. Вы тоже из глембовической линии?

— Нет, граф, из черчинской, — ответил Богдан.

— Ну, это одно и то же, одно и то же… Как же, знаю майората, знаю! Общественный деятель, да! — граф понимающе улыбнулся. — А вы тут, стало быть, немножко практикуетесь?

— О да, разумеется! — выручил Богдана Понецкий.

Богдан смутился. Возможно, он и поддакнул бы, что «немножко практикуется» здесь, умолчав, что служит на жалованье, — но вмешательство Понецкого и его снисходительная улыбочка разозлили юношу. И Богдан резко сказал:

— Вы не угадали, граф. Я не практикант. Я работаю здесь, потому что должен зарабатывать на жизнь.

Чета Понецких и граф слегка смутились, но коллеги Богдана взглянули на него с благодарностью, и это стало юноше лучшей наградой.

Вошел еще один гость, зажиточный арендатор. Он приветствовал всех с одинаковой сердечностью, не делая различий между Голевичем и князем, разве что, говоря забывал прибавлять титул. Он вежливо подал руку графу:

— А, дорогой сосед! Мое почтение.

— Приветствую моего плантатора, — процедил граф, пожимая протянутую руку далеко не столь сердечно.

— Что это за странный титул? — тихонько спросил Богдан у Голевича.

— Видите ли, этот пан сажает свеклу для сахарного завода графа, вот граф и не называет его иначе, как плантатором. Чтобы лишний раз подчеркнуть, что стоит гораздо выше…

Богдан различил неприкрытую иронию в голосе Голевича — и сам усмехнулся в адрес графа.

Действительно, граф то и дело именовал соседа плантатором. Тот морщился, но терпел. Господа из администрации и сами быстро поняли, что им пора уходить. Они принялись прощаться, неожиданно княгиня повернулась к Голевичу с лицом, не сулившим ничего доброго:

— Это вы писали графу Борельскому, моему отцу по какому-то делу, касающемуся винокурни?

— Да, ваша светлость.

— Великолепно! Вам известно, насколько все поразило это письмо? Нечто неслыханное…

Почуяв непонятную пока что угрозу, Голевич спросил неуверенно:

— Почему, ваша светлость?

Княгиня, игнорируя его, в полный голос обратила к стоявшему здесь же графу:

— Граф, это было невероятно! Вообразите себе обращение: «Уважаемый пан»! Ха-ха! Назвать моего отца попросту «уважаемым паном»! И так ни разу в письме не упомянул его титула! Ну, не бесподобен ли этот наш Голевич?