Крикуны немели, завидев Вальдемара. Его хладнокровие, гордая осанка приводили всех в изумление. Ему торопливо уступали дорогу. То тут, то там сжатая в кулак рука вдруг разжималась, чтобы мгновением позже снять шапку. И таких, сдергивавших шапки, кланявшихся, вокруг становилось все больше. Проклятья затихали, гнев исчезал из глаз. Толпа всколыхнулась, прокатился глухой ропот удивления.

Никто не ожидал увидеть здесь майората.

И агитаторы умолкли при виде стройного всадника. Его лицо казалось высеченным изо льда. Сотни глаз впились в едущего шагом господина — со страхом, с пробудившейся вдруг покорностью. На него смотрели как на призрака, страшного, карающего, готового растоптать всякого, кто осмелится пойти против него. Видимый для всех, Вальдемар возвышался над толпой, ярко освещенный пожарищем, уверенный в себе, дерзко-насмешливый и, о чем никто не подозревал, даже удивленный чуточку зрелищем умолкнувшей внезапно толпы, столь буйной и грозной всего минуту назад.

Потом откуда-то из толпы до майората долетел хриплый, трубный голос:

— Буржуй! Буржуй! Миллионер! Братья, не позволим обворовывать бедный народ! Как сыр в масле катается! Спалить все, растащить… кто ему поклонится, тому пулю в лоб… братья, это буржуй! Да здравствует коммуна! Бей панов!

Голос агитатора перешел в хрип; ему ответили лишь несколько одобрительных криков, потом наступила тишина. Слышно было, как трещит бушующее пламя.

Майорат, ничем не показав, что слышал что-либо, спокойно ехал дальше, он лишь усмехнулся да глаза насмешливо блеснули.

Перепуганная толпа, возбужденная криком агитатора, вновь заволновалась, люди толкали друг друга, раздались вопли задавленных, кого-то толкнули в огонь, на некоторых вспыхнула одежда…

Началась паника. Ее усугубил грохот обрушившихся стен.

— Буржуй! Буржуй! Обманщик бедняков! Трутень! — доносился далекий голос.

Толпа окружила Аполлона плотным кольцом. Скакун беспокойно тряс головой, бил копытами.

Поднялась суматоха, послышались вопли придавленных в толчее… Высокая труба винокурни, рубиново-алая, раскалившаяся, зашаталась у самого подножия, кирпичи ежесекундно могли рассыпаться. Новая, страшная угроза только усиливала панику.

Майорат встал на стременах, выпрямился в отблесках пожарища и, указывая на сверкающее мокрой грязью поле, далекое от огня, громко вскричал:

— Все, кто не помогает тушить — туда! Марш! Только медленно, отходите медленно, без толчеи! Затопчете друг друга! Медленно!

Свирепый голос не умолкал:

— Буржуй! Смерть ему!

Затем прозвучали два револьверных выстрела — бах! бах! — почти неслышимые среди криков толпы и треска пламени. Две пули просвистели над головой майората. Он слегка побледнел, но, не теряя самообладания, по-прежнему стоял на стременах и указывал путь к спасению:

— Туда! Медленно, без паники!

Толпа повиновалась, шаг за шагом отступая на мокрое поле; а там, откуда стреляли, вдруг раздался человеческий вопль, леденящий кровь в жилах. Крик заглушили рычание и вой, как будто на волю вырвались дикие звери. Это рассвирепевшие рабочие гнались за агитатором, чтобы отомстить ему за выстрелы.

Именно эти выстрелы переломили настроение толпы в пользу майората. Ярость, граничащая с безумием, охватила народ. Жажда мести за любимого пана заслонила все остальные чувства. Любовь к майорату вспыхнула в людях, словно родившись заново.

Над убегающим чужаком вот-вот мог свершиться самосуд. Но майорат, уже несся галопом, пронзительно свистя.

К нему подбежали пожарные, и он приказал:

— Не допустить кровопролития! Живо! Вырвать его у толпы!

Когда пожарные ринулись выполнять приказ, Вальдемар придержал коня и вновь поехал шагом, командуя медленно отступавшей от огня умолкнувшей толпой.

Почти все уже достигли безопасного места, когда с грохотом рухнула высокая труба. Земля охнула под новым ударом. Фонтаном взвились раскаленные до рубинового свечения кирпичи, покатились валуны фундамента, вздымая искры, и десятки новых огней диковинными цветами украсили пустое пространство вокруг пожарища словно по прихоти безумного декоратора. Огонь, серо-черный дым, фонтаны брызжущих искр — все смешалась в жуткое облако, пожиравшее себя изнутри.

К майорату подлетел галопом начальник пожарной команды, крикнул, едва удерживая разгоряченного коня:

— Мы его отбили! Но он тяжело ранен. Мои пожарные его, охраняют народ напирает… Что делать?

— Как он себя ведет? Бежать не пытается?

— Он и не смог бы — ноги покалечены весь побит.

Майорат призадумался на миг.

— Отнесите его в нашу больницу.

— В нашу, пан майорат?

— В нашу!

IV

Пожар приугас, лишь порой там и сям выстреливали снопы искр. Огненная пелена прильнула к земле, завершая свои ужасные труды. Догорала винокурня и паровые мельницы. К счастью, дома рабочих удалось отстоять.

Паровые и ручные насосы работали беспрерывно; пожарные из Глембовичей, Слодковцов и Ромн, примчавшиеся им на помощь команды из Ожарова и Обронного трудились не покладая рук. Однако жар и множество тлеющих головней затрудняли работу. Обитатели окрестных фольварков и деревень все прибывали, и прибывали, окружая пожарище гигантским живым кольцом. Одни бежали на помощь, другие сыпали проклятьями.

Причитанья пострадавших слышались повсюду. Слились в одно стоны, проклятья, кашель наглотавшихся дыма, возгласы тех, кто изумлялся непонятной доброте, проявленной паном Михоровским к стрелявшему. Но майорат ничего этого не слышал. Он, окруженный несколькими экипажами и всадниками, так и не слезая с коня, разговаривал с графом Тресткой, Вольдемар говорил спокойно, даже весело, только на челе его лежала тень.

Небо на востоке порозовело — бледное солнце поднималось над горизонтом, подернутое дымом пожарища. Тусклый день озарил усталые лица землистого цвета.

Испуг словно бы оставил свою печать на закопченных, застывших лицах, и зеленоватое сияние мартовского рассвета придавало людям вид мертвецов, вырвавшихся из пекла.

Граф Трестка порывисто говорил майорату:

— Этот пожар — жуткий признак. Уж если мошенникам удалось так взбунтовать ваших людей, близится конец света! Что тогда говорить обо мне? Пора собираться за границу…

— Ну, в наших краях такое не скоро повторится, — задумчиво ответил майорат.

— Эге! То же самое говорили после бунта в Шляхах. Сколько тогда было разрушено… Нет уж, волна ширится. Как они ни любили вас, а все же решились… Правда, и мою Риту любят в Ожарове… может, из-за нее и меня пощадят…

— Я бы на твоем месте на это не рассчитывала, — сказала пани Рита.

— Знаете, что я думаю? — сказала Трестка. — Винокурня сгорела исключительно потому, что спирт в чанах был денатурирован. Иначе они ограничились бы тем, что выпустили спирт и перепились.

Майорат махнул рукой:

— Какая теперь разница? Все равно разнесли бы все.

Да нет. Можно было бы собрать упившихся, как баранов, да отнести в полицию. Прохвосты, до чего мы докатились? Проклятье! Случись это у меня, я знал бы, как с ними поступить. Попомнили бы, канальи!

Графиня Рита бросила на мужа печальный взгляд, ощутив болезненный укол горечи в самое сердце.

Она хорошо понимала, что чувствует в этот миг майорат. Взор его блуждал среди дымящихся развалин. Он не хотел карать, а желал вразумить темные, неразвитые умы, пришедшие в такое состояние не по низости своей, а из-за нищеты и убогости, из-за чванливости аристократии. Теперь эти бедняги готовы пойти за каждым, кто пообещает им рай, пойти вслепую, не рассуждая… Жажда если не равенства, то улучшения условий жизни и рождает мнимых «вождей», побуждающих к кровавым эксцессам и одурманивающих толпы…

Майорат вздрогнул. Вдруг что-то пришло ему на ум, и он произнес:

— Прекрасный был взрыв! Такое зрелище не часто увидишь!

Пани Рита удивленно взглянула на него:

— И вы способны были в такой миг любоваться эффектным зрелищем?!