Оставался единственный выход — брести две версты до ворот. Но сдаваться Богдан не хотел. Изгородь вдруг показалась ему символом житейских печалей, так взволновавших ночью — и зримо вставших вдруг пред ним в облике высоченного забора. Слепая злость овладела Михоровским.

Он стал шарить по карманам в поисках складного ножа. Нашел. Лицо его прояснилось: он сумеет сделать по-своему!

И принялся ковырять ножом плахи, но дело шло туго, твердое дерево с трудом поддавалось маленькому острию. Но мелкие щепки и стружки все же усыпали землю, дыра в плахе медленно увеличивалась.

Богдан работал с азартом, пот заливал ему лицо, руки немели, но он не сдавался. Порой останавливался, тяжело переводя дух, — и вновь бросался на изгородь, как на лютого врага, словно речь шла о жизни и смерти. Совершенно выбившись из сил, он бросил нож на землю:

— Чтоб тебя черти взяли! Довольно! Может, придет кто-нибудь…

И тяжело опустился на траву. Однако злость вскоре вернулась с удвоенной силой, жажда победы охватила юношу, и он вскочил, подобрал нож, и снова принял за дело.

Через пару часов, когда солнце взошло уже высок Богдан отбросил нож и выпрямился с торжествующ улыбкой: в плахе одна над другой зияли несколько дырсловно ступеньки. Ноги свободно прошли бы в них.

Богдан удовлетворенно взглянул на результаты своего труда, но понял, что работа еще не окончена. Решив немного передохнуть, он уселся на траву и осмотр ладони.

Туман растаял совершенно, воздух в солнечных лучах приобрел чистый сапфировый оттенок. Густые кроны деревьев в парке на том берегу реки отбрасывали воду длинные тени. По синей водной глади скользят маленькие омутки, словно чародейские кольца русалок;

Богдан смотрел на ласточек, носившихся над водой, на ее сверкающую гладь. По реке проплыла красавица чомга с длинной, изящно выгнутой шеей с паричком на голове. Богдан любовался ею, моля в душе, что птица подплыла ближе.

Сон охватывал его усталое тело, руки и ноги цепенели. Богдан растянулся на траве, смежив веки, еще миг, и уснул бы — но жажда действия, стремление победе вновь овладели им. Он вскочил, потянулся так что хрустнули суставы, широко зевнул:

— Вот черт, оказаться бы в постели…

Он представил себе уютную спальню, удобную постель — но это зрелище лишь отрезвило юношу.

Богдан бросился к изгороди, пытаясь вскарабкаться, но руки скользили по гладкому дереву — проделанны: им дыр не хватало, чтобы взобраться наверх.

Но отступать нельзя!

После недолгого раздумья он сорвал с себя куртку из толстого сукна, пиджак, жилет и подтяжки. Куртку вновь надел на рубашку, привязал рукавом пиджак к жилету, скрутил их в подобие веревки, из подтяжек сделал петлю. Сунув ногу в верхнюю дыру, цепляясь одной рукой, второй попытался забросить импровизированный аркан на толстый сук, нависавший над; изгородью. Несколько раз ему это не удавалось, он вспотел, утомился, но не уступал, ругаясь сквозь зубы. Глаза его сверкали, он метался, как безумный. Срывался наземь, вновь карабкался, бросал петлю вслепую, с яростным азартом. Наконец петля угодила на сук, затянулась, импровизированный канат вырвался из рук Богдана повис. Юноша радостно вскрикнул, соскочил вниз и принялся растирать натруженные ладони. И смотрел на содеяное, как будто это небывалый в истории человечества подвиг. Не помня себя от счастья, взлетел по вырезанным «ступенькам», обеими руками схватился за веревку, затянув петлю. Теперь все шло гладко. Богдан подтягивался на руках, упираясь ногами в забор, лез пес выше и выше, гордый, уверенный в себе.

Когда он поднялся выше дырок и ноги не находили больше опоры, Богдан растерялся было, но тут же полез на руках. Тут сверху раздался зловещий треск. Богдан задрал голову, и ему стало жарко, волосы встали дыбом: сук раскачивался очень уж сильно… Инстинктивно взглянув вниз, он обнаружил, что забрался довольно высоко.

Вновь затрещало, и этот звук словно бы штыком пронзил его тело.

Гнев и ярость вспыхнули в нем.

— Какого черта! — прошипел он, глядя на пересекшую сук трещину. Еще усилие, энергичный рывок… и он на гребне изгороди.

— Эврика! — с невиданным подъемом вскричал Богдан.

Он удобно устроился на широком торце плахи, сел, свесив ноги на сторону загона, смеясь, утер пот с лица. Иронично оглядел надломившийся сук и, испытав рукой его прочность, громко сказал:

— Тебе придется еще разок послужить мне, дорогой…

Опустил «канат» по ту сторону забора, стал спускаться вниз… Когда он был на середине, сук все-таки сломался, и Богдан полетел на землю, растянувшись во весь рост. Его «канат» вместе с длинным обломком дерева свалился сверху прямо на него. Отбросив его, Богдан усмехнулся:

— Сломался все-таки? Поздно…

Вскочил и широкими шагами направился к выходу, насвистывая мелодию из оперетты.

Возле пристани он столкнулся с ловчим. Увидев его, ловчий онемел от изумления.

Богдан взглянул на заспанного стража и резко бросил:

— Спишь, как суслик, дозваться нельзя! Так можно всех рогачей перестрелять, а ты и не проснешься!

Ловчий удивленно уставился на него:

— Как же вы вошли, паныч? Ключ от ворот у меня…

— Как захотел, так и вошел. Давай лодку.

Ловчий поспешно принялся отвязывать лодку, рассуждая про себя, что молодой пан вовсе не сгинул, как болтали в замке, а ночевал в загоне, чтобы проконтролировать караульщиков.

Богдан уже привел одежду в порядок, и ничто в его виде не возбуждало подозрений — разве что через лоб тянулась длинная царапина, но юноша успел прикрыть ее английским кепи.

XXV

— Куда ты ездил ночью? — спросил майорат Богдана.

— Так, проехаться… помечтать…

— Ты упал с коня, — спокойно констатировал майорат.

— Ну да. Сбросила меня эта бестия. Впрочем, я в претензии… Вы позволите мне взять араба и сегодня.

— Когда?

— Прямо сейчас. Поеду посмотрю, как там копают картошку.

— А спать не будешь?

— Нет. Пора и за работу. Майорат усмехнулся:

— Рамзес — норовистый конь…

— Я с ним справлюсь.

— Не сомневаюсь. Но ты его не получишь. Богдан смутился:

— Почему?

— Потому что в Глембовичах ты не гость, а практикант, значит, должен жить так, как они. Каждому и них определен для работы конь. Тебе тоже. И исключений я для тебя делать не могу.

— Я же его не запалю, — зло буркнул Богдан.

— Не в этом дело. Юноша стоял перед майоратом, губы у него дрожали Вдруг он спросил:

— Я ваш кузен или нет?

— Разумеется. Ты даже еще и Михоровский…

— Значит, для меня можно сделать… исключение.

— Нет, дорогой мой! Ты не только мой кузен — ты еще и работаешь у меня по найму. И потому я не могу, делать исключения ради фамилии, которую ты носишь…

Вальдемар говорил совершенно спокойно, но глаза Богдана пылали гневом:

— Да уж… Будь у меня миллионы…

— Будь у тебя миллионы, — холодно сказал Вальдемар, подчеркивая аждое слово, — ты бы ничуть не заинтересовал меня. Понимаешь?

— Это что, милостыня? Милость вельможного пана? — крикнул Богдан, не помня себя от злости.

Вальдемар смотрел на него, слегка улыбаясь. Потом сказал:

— Мальчик, иди спать, от всей души советую…

Богдан помолчал, тяжко дыша, словно подыскивая способ должным образом выразить свой гнев, потом повернулся и молча ыбежал из комнаты.

Вскоре он неожиданно вернулся. Выглядел теперь спокойным и печальным.

— Дядя… — произнес он, опустив голову, — скажи слугам, чтобы они больше не называли меня ни панычем, ни вельможным паном. Я платный практикант, пан Михоровский — вот и все.

Вальдемар едва удержался от смеха, но сохранил на лице серьезность и сказал:

— Ты совершенно прав. Но тебе придется самому сказать это слугам, я такими мелочами не занимаюсь.

Богдан заколебался:

— Для меня это будет немного… трудно.

— Зато так будет лучше. Ты сам, по собственной инициативе, запретишь им чересчур навеличивать тебя…