— Может быть, я даже передавал твои разговоры. Мне приходилось переключать некоторые каналы в блоках уровня закупок. Если я вернусь домой, я буду слушать тебя, Арта.

Ее улыбка прелестна. Майкл начинает подозревать, что в этой камере зарождается любовь.

В свою очередь Арта расспрашивает его о гонадах. Она ни разу не была внутри гонады: все ее контакты с гонадами проходят по каналам связи. Она просит его описать жилые апартаменты, транспортную систему, лифты и подъемники, школы, залы для развлечений. Кто готовит пищу? Кто решает, какую профессию должны получить дети? Можно ли переезжать из города в город? Где размещаются все новые и новые люди? Как гонадцы, вынужденные жить в такой тесноте, ухитряются не враждовать друг с другом? Не кажется ли им, что они — узники? Тысячи людей, набитые в здание, словно пчелы в улей, — как они это выносят? А как на них действует спертый воздух, искусственное освещение, оторванность от мира природы? Нет, для нее непостижима такая жизнь!

И он пытается рассказать ей обо всем. Так, что даже ему самому, сбежавшему из гонады, начинает казаться, что он любит ее. Он говорит о равновесии, о сбалансированности потребностей и желаний в этой мудро устроенной социальной системе, функционирующей с минимальными трениями и расстройствами; рисует общность жизненного уклада его собственного города и других городов, рассказывает о духе родительства в гонадах, о колоссальном механическом мозге в обслуживающем слое, поддерживающем тонкое взаимодействие городских ритмов в полном согласии. Он говорит с таким жаром, что, кажется, гонадская система превращается в поэму человеческих отношений, чудо гармонической цивилизации.

Арта кажется очарованной его выспренними словесами. А он продолжает восторженно описывать туалетные удобства, спальные приспособления, экраны и информтеры, системы для регенерации мочи и кала; систему сжигания твердых отходов, обслуживающую генераторы, производящие электрическую энергию и аккумулирующие ее при избытке тепла; воздушную вентиляцию и циркуляционную систему; сложную социальную градацию различных уровней здания — руководители на одних уровнях, промышленные рабочие — на других, школьники, увеселители, инженеры, программисты и вычислители, администраторы — все по свои уровням. Он описывает комнаты старших и комнаты новобрачных, брачные обычаи, приятную терпимость ближних, как следствие непреложной необходимости выполнения заповедей, направленных против эгоизма.

Арта кивает головой и даже подыскивает слова, когда он оставляет предложение незаконченным, чтобы тут же перейти к следующему. Лицо ее вспыхивает от волнения, словно она, захваченная его рассказами, впервые в своей жизни поняла, что вовсе не обязательно считать грубой и античеловеческой скученность сотен тысяч людей в одном строении, в котором они проводят всю свою жизнь. В то же самое время Майкл удивляется, что его не увлекает собственная риторика; речь его звучит как у страстного пропагандиста того образа жизни, насчет которого у него самого появились серьезные сомнения. И все же он продолжает хвалебное описание гонады, считая се единственно возможным путем развития человечества. Он описывает целесообразность вертикальных городов, красоту гонад, удивительную сложность их построения. Да, конечно, красота есть и вне гонады, он с этим согласен; ведь он ушел, чтобы искать ее повсюду, но крайне несправедливо считать гонаду чем–то предосудительным. Это — единственное в своем роде решение проблемы кризиса перенаселения, героический ответ на беспримерный вызов.

Рассказывая все это, Майкл надеется, что этим он расположит к себе Арту, и она станет доступной, эта сильная хладнокровная женщина общины, выросшая под жарким солнцем.

Упоение собственными словами теперь у него преобразуется в сексуальное устремление: он общается с Артой, он завладел ее вниманием, они вместе вступают на путь, который еще вчера никто из них не посчитал бы возможным. Возникшую между ним и ею духовную близость Майкл интерпретирует как зарождающуюся близость физическую. Это естественный эротизм жителя гонад: все доступны друг другу в любое время. Любая возникающая близость обязательно завершается прямым содержанием — физической близостью. И Майкл считает разумным и вполне естественным продолжением их общения переход от собеседования к совокуплению. Она так близко. У нее сияют глаза. У нее маленькие груди. Майкл забывает о Микаэле. Он наклоняется к Арте. Его левая рука скользит по ее плечам, пальцы ищут и находят грудь. Губами он прижимается к ее рту, другой рукой нащупывает на талии единственный секрет ее наряда — застежку. Еще миг — и она будет обнажена. Тела их сближаются. Опытные пальцы отыскивают путь для его члена. И вдруг…

— Нет! Не надо…

— Ты не думаешь так, Арта, — уговаривает он ее, развязав наконец се набедренную повязку. Сжимая маленькую тугую грудь и пытаясь поймать ртом ее губы, он шепчет: — Ты слишком напряжена. Надо расслабиться. Расслабься… Любовь благословение… Любовь…

— Прекрати сейчас же! — Голос ее звучит резко и сурово, она с силой отталкивает его руки.

Что это? Может, в общине именно так полагается отдаваться мужчине?

Арта хватается за свою повязку, отталкивает Майкла головой, пытается поднять колено. Он охватывает ее руками и пробует прижать ее к полу, лаская, целуя, бормоча какие–то слова…

— Пусти!!

Для Майкла это — полная неожиданность: женщина изо всех сил сопротивляется мужчине. В гонаде ее за такое предали бы смерти, но здесь не гонада. Да, здесь не гонада!

Сопротивление Арты распаляет его: уже несколько дней он без женщины — самый долгий период воздержания, который он помнит; член его выпрямлен и предельно натянут, желание доводит его до исступления. Никакие ухищрения ей не помогут, он хочет войти в нее и войдет, как только совладает с нею.

— Арта… Арта, Арта, — мычит он, ощущая ее тело, распятое под ним. Повязки уже нет, перед его глазами мелькают стройные ляжки, соединенные треугольником волос каштанового цвета, и плоский девичий, не знавший ребенка, живот. Если б ему только как–нибудь снять с себя свои одежды, пока он удерживает ее под собой. А борется она, как дьявол. Хорошо еще, что она пришла без оружия. Арта тяжело и часто дышит, дико и суматошливо колотя Майкла кулаками. На его разбитых губах соленый вкус крови. Он смотрит ей в глаза и пугается ее сурового, полного ненависти взгляда. Но чем сильнее она сопротивляется, тем сильнее он желает ее. Дикарка! Если бы она вот так отдавалась? А она вдруг начинает плакать. Он приникает к ее рту губами, ее зубы пытаются укусить его, ногтями она царапает его спину. Она удивительно сильна.

— Ариа, — умоляет он. — Не надо так… Это безумие. Если бы только…

— Животное!

— Позволь мне показать, как я люблю…

— Кретин!

Ее колено бьет ему в промежность. Он изворачивается, уклоняясь от удара, но она каким–то образом ухитряется попасть. Это уже не игра. Если он хочет овладеть ею, он должен сломить ее сопротивление, лишить ее подвижности. А что потом? Изнасиловать бессознательную женщину? Нет! Так нельзя!

Вожделение Майкла вдруг утихает. Он скатывается с нее и становится на колени у окна, глядя в пол и тяжело дыша. Ну что ж, иди, скажи старикам, что я хотел с тобой сделать. Скорми меня своему богу.

Арта, нагая, стоит над ним и угрюмо надевает свою повязку. Он слышит ее хриплое дыхание.

— В гонаде, — говорит он, — считается крайне непристойным отказать в этом мужчине, — его голос дрожит от стыда. — Я был прельщен тобой, Арта. И я думал, что тебя влечет ко мне. А потом мне было уже трудно остановиться.

— Какие вы, должно быть, все животные!

Майкл боится встретиться с ней глазами:

— В какой–то степени это так. Мы не можем позволять нарастать возбудительным ситуациям, поэтому в гонаде нет места конфликтам. У вас все иначе?

— Да.

— Ты можешь простить меня?

— Мы совокупляемся только с теми, кого мы любим, — говорит она. — Мы не отдаемся первому встречному. У нас это не просто: существует определенный ритуал сближения, потом вступают в брак. Отк\да тебе это было знать?