Но мучился он недолго, совсем скоро хозяйка поставила перед ним тарелку с дымящейся картошкой и вручила бутылку с водкой: открывай! Он долго возился, отвинчивая колпачок, но в граненые стаканчики налил аккуратно, по самые края. «Глаз — алмаз!» — похвалила женщина и выдохнула: «Ну, Коля, за встречу!»

Коля? Она что, не видит, он никакой не Коля? Как же так можно обознаться? И вспомнилось: девушка Надя, чего тебе надо? Нет, зачем же так грубо, он ведь сам пошёл за ней, вот и выпьет с удовольствием. А почему нет? Только после маленькой рюмки сразу закружилась голова. И правильно: к чёрту еду, это потом, потом! Надя говорит, что знает его, вот и хорошо, и он готов вспомнить то, чего не было. Или было? Сейчас он обнимет её и всё само вспомнится… Она такая беленькая, толстенькая, совсем как булочка и пахнет ванилью…

И тут разгорячённые мужские мысли прервал крик. Там, в доме, кто-то отчаянно плакал. Ребёнок? Надя с досадой вскочила с дивана: «Я счас!» и бросилась к зелёной двери. Ушла и пропала, но это почему-то не беспокоило гостя, он уже переключился на еду: нет, есть без хозяйки не будет, ну, разве только огурчик попробует. И достал из синей миски большой такой жёлтый огурец, и разрезал его пополам, и посыпал серой солью и долго, до белой пены, тёр половинки. Огурец громко хрустел на зубах и он не сразу заметил, как женщина вернулась. А Надя села рядом и всё смотрела на него с какой-то странной улыбкой. Наконец, поняла, что он не Николай?

— Извини, — проговорил он с набитым ртом.

— Да ради бога! Что же ты картошку не ешь, стынет ведь… А кильку будешь? У меня и килечка в томате есть, будешь? — От кильки гость отказался, но когда занёс вилку над картошкой, женщина попросила: «Давай ещё по рюмочке, а?» Выпили и по второй, хорошо так пошла, будто и не водка вовсе. И он, как барбос, уткнувшись в тарелку, стал так быстро и сосредоточенно есть, будто боялся, что возьмут и отнимут. А Надя задумчиво водила пальцем по клеёнке и время от времени, вскидывая на гостя глаза, вздыхала.

— И где ж ты пропадал, Колечка?

— Да были дела! — как можно беспечнее махнул гость рукой.

— Ты что же, к жене вернулся? — с напряжением выговорила Надя.

— Ммм… — вроде как запротестовал он. Нет, он обязательно скажет ей правду, вот только доест и скажет.

— Я на тебя, Николай Васильевич, не обижаюсь, нет, не обижаюсь. Что делать, жизнь такая. А я вот, видишь, теперь здесь живу, пришлось из города уехать. Да и тебя, я вижу, жизнь помяла… Нет, я так и не поняла, ты один живёшь, или как?

И пришлось выдавить: теперь один. Нет, неужели эта Надя не видит, что никакой он не Николай, никакой не Васильевич, и точно не Гоголь! А, может, он когда-то и в самом деле носил это имя — Николай? — взял он женщину за руку, она была горячей, и у него внутри вспыхнуло с новой силой. Так после еды почему и не вспыхнуть? Но Надя ведь не знала и всё сдерживала:

— Да погоди, погоди! Успеем ещё, успеем… Дай я на тебя посмотрю! Постарел! Ты ведь раньше очки не носил… А я? Тоже старенькая, да?

— Нет, что ты! Ты теперь даже лучше, такая пышечка… Вот только… — начал он и запнулся, не мог же он сказать правду. Да какая правда! Если женщина хочет, он побудет немножко Николаем.

— Слушай, а где усы твои? Где усы-то наши? — провела Надя пальцем по верхней губе. Усы у него действительно когда-то были, наверное, и Надя была. Были эти мелкие жёлтые цветочки на платье, серёжка с красным камешком, белокурый завиток на виске… И почему на спине такая грубая застёжка, будто не от лифчика, а от корсета.

— А помнишь? — обняла женщина белыми руками, и он задохнулся в этих объятьях. Наконец-то! Вот только вилка мешает, и он, не глядя, отбросил её куда-то в сторону, и в той стороне зазвенело. Зазвенело тонко и надрывно, и он не сразу понял, что это снова кто-то зашёлся в крике. И так это было не вовремя, и он застонал от досады и всё не хотел отпускать, и всё тянул женщину за руку: не уходи! А Надя всё повторяла: «Я счас, ты посиди, я счас!» И снова кинулась к зелёной двери уже не на крик — на вой.

И он не выдержал этого бесконечного ааа-ааа-ааа и сам вскочил, захотелось узнать, кто так надрывно плачет в доме. За тяжёлой зелёной дверью был длинный тёмный коридор, в конце его что-то светилось, и он пошёл на этот свет и, добравшись до полутёмной комнаты, замер на пороге. Комната была почти пустой — кровать да стол у занавешенного красной тряпкой окна, а на кровати лежал ребёнок, больной ребёнок. Жёлтое лицо мальчика было искривлено гримасой, тонкие ручки беспокойно двигались поверх тонкого одеяла, и казалось, что под тем одеялом и нет ничего. Надя, приговаривая «счас, счас», суетилась у стола с какими-то склянками, а мальчик, не отрываясь, рассматривал его тёмными, влажными глазами, а потом слабо улыбнулся бескровным ртом. И он вдруг похолодел: «Мой ребёнок?»

И медленно оторвался от косяка, и встал посреди комнаты, не решаясь приблизиться, а женщина негромко и деловито приказала: «Вот и хорошо, вот и поможешь, только крепко держи». И сняла одеяло, и открыла скрюченное параличом тельце, и будто отдельно от него — длинные ноги с узкими ступнями. Он не мог отвести взгляд и от этих ног-палочек, и коричневой клеёнки поперёк кровати, и сбитой в ком серой простынки. И взял на руки мальчика — это был словно клубочек из сухих водорослей, и только глаза ещё жили, и держал невесомое тельце, стараясь не смотреть ребёнку в глаза — боялся, что ребёнок снова станет кричать. Держал до тех пор, пока, перестелив постель, женщина не толкнула его: «Теперь клади!» Он постоял у кровати, может, мальчик что-то скажет, но тот, обессиленный, закрыл глаза, и только беспокойные пальцы-косточки всё что-то перебирали и перебирали.

— Идём, он сейчас заснёт… Ну, идём же! — тянула его женщина.

Он не помнил, как они перешли из комнаты на веранду, и там теперь что-то неуловимо переменилось. И он сам уже боялся, что Надя захочет продолжения, когда рядом ребёнок, такой ребёнок. Но и Надя, будто и не было ничего такого, отошла в другой конец веранды и стала переставлять горшки с цветами. «Ванька мокрый!» — обернувшись, без улыбки зачем-то пояснила она. Надо же, какие красные цветы! И какой чёрный телефон, увидел он древний аппарат на коричневой тумбочке, на ней сбоку был выписан инвентарный номер. Разве здесь был телефон, не было никакого телефона!

Но только он остановил на аппарате взгляд, как ожил зуммер и затренькал негромко, вкрадчиво, настойчиво. И Надя схватила трубку будто весь вечер только этого вызова и ждала.

— Да, слушаю! — сказала она кому-то. И потом ещё несколько раз повторила: Да… да… да! — Но, бросив трубку, осталась у тумбочки и стояла там, отвернувшись, будто к чему-то прислушивалась. И не успел гость спросить, что случилось, как со двора послышался громкий лай. «Откуда собака? Не было никакой собаки!» — подхватился он с дивана и кинулся к широким окнам: что там? «Ты присядь, присядь!» — холодно осадила его Надя.

Да и не Надя это была, а совсем другая женщина. «А где Надя?» — заметался он по веранде. Но тут дверь с грохотом распахнулась и на пороге встал огромный человек, и он ахнул: «Балмасов! Нашёл, следопыт!» Капитан в дверной раме и в самом деле выглядел пограничником Карацупой, только собака была не Джульбарс. На руках он держал пекинеса, и всё гладил, и гладил повизгивающую собачонку, и женским голосом увещевал её: «Маня, успокойся, успокойся, Маня».

А он, застигнутый врасплох, не мог сдвинуться с места, но и капитан, кажется, никуда не торопился. Так они и стояли друг против друга, когда с улицы послышался рокот мотора, и во двор, чиркнув фарами по окнам веранды, въехал огромный серебристый «Freightliner», и, показалось, огромные колеса вот-вот сомнут и веранду, и сам дом.

Но машина только осветила округу, и в свете фар из высокой кабины «фрейтлайнера» бэтмэном выпрыгнул маленький человек, чёрные стёкла очков закрывали его маленькое, как кулачок, лицо и придавали ему хоть какую-то значительность. Красный игрушечный автоматик в руках был, видно, для воинственности. И Балмасов, сбросив собачонку, вытянулся во фрунт и, широко поведя рукой, доложил: вот взяли террориста, тов-рищ нац-вац-командующий! Правитель? Но сколько он будет гоняться за ним?