Тем временем синяя полоска земли превратилась в зеленые горы, белокаменные дома, прохладные леса, в ажурное кружево высоких кранов, устремившихся в небо над строительными площадками. Марта вглядывалась в берег широко раскрытыми глазами. Узнавала и не узнавала. Но вот над морем, на высокой горе, что-то сверкнуло. Ослепительно манящее, как само детство. Сверкнуло раз, второй, посылая в море сигнал.

— Маяк! — воскликнула Марта, повернувшись к мужу. — Наш маяк!

— Так точно, — подтвердил капитан.

— Здесь мой отец, а ваш дедушка. Слышите, детки, дедушка ваш, — и показала дочке и сыну высокую, замшелую от морских туманов башню, на которой снова и снова вспыхивал и гас ослепительный свет.

Глотая слезы, Марта чуть слышно спросила:

— Зачем он горит днем? Может, нас встречают салютом или так отдают приказ?

— Не знаю, — пожал плечами капитан. — Я иду визуально. У нас радио, радары. Верно, на маяке ремонт либо какой-то церемониал…

Капитан угадал. Это был и в самом деле церемониал.

На самой верхней площадке маяка, где высились чистые, как хрусталь, линзы, со всех сторон оберегающие удлиненную электрическую лампу, стоял однорукий боцман. На нем парадная морская форма, на боку именной кортик. В руке бронзовый светильник, формой напоминающий старинную церковную чашу или эллинский ручной факел, выставленный в музее. Нет! На точеной подставке и на самой чаше красовались выгравированные колоски, серп и молот, пятиконечная звезда и два блестящих якоря. По широкому ободку, словно на корабельной рынде, были выбиты медные слова: «Новоград, 1960».

Боцману трудно одной рукой зажечь факел, и он, двигая главную лампу, посылал в море ослепительные и непонятные сигналы, на которые обратила внимание Марта. Боцман мог бы зажечь факел на земле, от запасной аккумуляторной станции, но это было совсем не то. Церемониал должен начаться здесь, на верхней площадке маяка, и быть виден издалека, чтобы было ясно, — огонь добыт не где-нибудь, а именно на маяке, из его главной лампы. И старик нарочно долго мигал главной лампой, чтобы как можно больше людей заметили этот блеск.

Наконец искры посыпались гуще и факел загорелся высоким пламенем. Дмитрий Григорьевич накрыл пламя легонькой стальной сеткой и медленно стал спускаться. Сетка хорошо охраняла огонь, он не гас на ветру, его не мог погасить никакой шторм.

Жены нет дома. С самого утра убежала в общежитие к Олесе, да и засела там. Гнат, верно, распоряжается в новой квартире, распахнул окна, чтобы и здесь все было как на палубе катера-ракетоносца, открытой всем ветрам.

Гляди, как трепещут белые занавески. Играют, словно паруса, с ветром. Хоть бы высунулся Гнат да поглядел на старого боцмана. Нет, не глядит. Только занавески мечутся, никак не улетят… А может, Гнат ушел из дома, оставив распахнутыми окна? Где уж понять сейчас этих парней и девушек? Все им не так. Все по-своему норовят сделать…

Стоит боцман у решетчатых ворот, словно дед из сказки, ждет: кто же возьмет огонь маяка и понесет его дальше? Старик может отдать его только случайному прохожему, а не специальному гонцу. Таков обычай. На улице пустынно, и старик терпеливо ждет.

Вдруг из кустов выбегает запыхавшаяся, раскрасневшаяся Искра.

— Я здесь! Я здесь! — кричит она. — Давайте мне, я понесу…

— Где ты была? Откуда идешь? — не верит боцман.

— У портнихи. Вот и кофточку несу, поглядите. Разве я могу вам соврать?..

Боцман недоверчиво смотрит на девушку и все же передает ей факел.

— Счастливого плавания! — говорит он и взмахом руки словно благословляет кого-то невидимого.

Искра замедляет шаг, величаво и торжественно несет огонь. Озирается по сторонам, боится, что вот-вот кто-нибудь появится на улице, отнимет у нее огонь и понесет дальше. А ей непременно надо пройти мимо дома, в котором живет Иван Корзун, остановиться перед его окнами с факелом в руках. Может быть, он уже вернулся? Вечером окна были темны. А вдруг сегодня… Если бы! Поскорее бы уж несли этот огонь для нее, как она несет для другой. А что, если свернуть в проулок и выйти дворами напрямик? Искра ныряет в густой кустарник садов, обступивших с двух сторон тихую уличку и совсем закрывших беленькие одноэтажные домики. Минуя их, девушка выходит на широкую улицу, вот она уж напротив нужного ей дома. Остановилась, перевела дух, огляделась. Горит факел, пылает, а окна Корзуна немы, мертвы. Только на соседнем балконе перед мольбертом стоит Марчук. Рисует. Увидав Искру, зовет:

— Погоди! Я сейчас китель надену и понесу дальше. Подожди, не отдавай никому…

— А сосед ваш вернулся? — Искра даже встала на цыпочки, всем корпусом потянулась к балкону.

— Нет, — крикнул Марчук, скрываясь в комнате.

— Дай мне, — кто-то тронул Искру за плечо. — Он не достоин нести этот огонь. Не достоин!

Искра оглянулась. Перед ней стояла жена бригадира — Марина, с сумкой в руке. Бледная, осунувшаяся, но в глазах светилось тепло. Искра заколебалась. Отдать ей факел или нет? А на лестнице уже загремели шаги Марчука. Услышав, Марина зашептала:

— Не бойся, Искра. Мы уже помирились с Василием. Извинилась я перед Ольгой. А Марчук не достоин. Не имеет права на этот огонь…

И, не дождавшись согласия Искры, выхватила факел и понесла дальше, тоже торжественно и величаво. Переходя улицу, Марина не обратила внимания на автобус, который мчался прямо на нее. Увидав огонь у нее в руках, шофер заскрипел тормозами и мигом остановился, так и не доехав до остановки.

Искра заметила, как на той стороне улицы Марина передала факел какому-то матросу и он понес его в вытянутой руке, чеканя железный моряцкий шаг.

А дальше она ничего не видала и не слышала. Из автобуса вдруг выскочил Иван Корзун, серый от пыли, небритый, худой. Только глаза блестят и белеют зубы. Он был явно доволен жизнью. А ведь раньше он этого не испытывал. Случилось так, что сразу после освобождения Новограда капитана Корзуна демобилизовали. И стал он комендантом на контрольно-пропускном пункте перед Новоградом, у полосатого шлагбаума.

Загрустил капитан по настоящему делу и все чаще сравнивал себя с одним старшиной. Где-то под Уманью, разгромив большую группировку фашистов, маршал Конев приказал все трофейное оружие, машины и амуницию собрать в глубоком овраге и поставить охрану. Хотя начальником трофейной команды и назначили лейтенанта, но все делал усатый старшина. Маршал повел свои армии на Берлин, а старшина остался в овраге. Собрал на полях трофеи, переписал, завел пса у ворот, обтянутых колючей проволокой. Война давно закончилась, все его хозяйство, даже разбитые машины, разобрали соседние колхозы по распоряжению военкомата. Лейтенант уехал как-то в штаб и не вернулся. Солдаты стали скучать. Отпустил старшина домой одного, второго. Хоть он и старшина, но сердце не камень. Всех отпустил. Один остался. Зачем же всем тут торчать? Уж он за все ответит, когда приедут от маршала его проверять. Старшина обносился, отпустил бороду, но никто не приходил. Видно, о нем просто забыли. А жить-то надо. Пошил сапоги. Перелицевал брюки и гимнастерку. Перешил шинель. Только пилотку не сумел выкроить. Сплел из соломы брыль. Прибился в примаки к вдове. Смазал винтовку, спрятал в сундук. Патроны кончились. Днем в колхозе работает, ночью идет в овраг на пост. А потом и ходить перестал. Что там стеречь? Проржавевший от дождей лом? И собаку забрал в село, а землянка сама обвалилась. Сперва куда-то писал, но ему не отвечали, и старшина перестал писать.

О нем вспомнили, когда он уже дедом стал, старшая дочь вдовы вышла замуж и родила внука. Благодарность записали старшине, извинились… Выплатили деньги за все годы службы, а винтовку отобрали.

Все хорошо кончилось и у капитана Корзуна. Теперь он следователь. Паспорт, обнаруженный у преступника Цимбала, повел капитана по городам, местечкам и селам чуть ли не всей южной Украины. Районы укрупнили. Не так-то просто найти того, кто прописывал мнимого Коржова, Корзун ездил на поездах, автобусах, лошадях, а где и пешком ходил. Приходилось переправляться на лодках и пароме, когда вода срывала мосты. На волах и тракторах — когда шли проливные дожди. Он сравнивал все увиденное нынче с тем, что видел во время войны. Теперь в селах горело электричество, играло радио. В одной хате, где он заночевал, в углу висели иконы, мигала лампадка, а под ними светился экран телевизора. Старые люди, крестясь, слушали антирелигиозную передачу. На баштане какой-то старик, посмеиваясь, спрашивал: где ему достать рентгеновский аппарат, чтобы точно определить, какой арбуз спелый, а какой еще зеленый. А вот о радио, которое кладут в карман и оно само играет, старик спрашивал с изумлением. Корзун расхохотался, когда услышал, как глобальную ракету назвали оглобельной. На жизнь никто не жаловался. Был хлеб, было и к хлебу.