Потом, передохнув, приподнял рукой голову, чтобы оглядеться. Все двоилось. Куда не глянь — повсюду два предмета. Те, что были поближе, также состояли из двух, перетекающих один в другой. Я поморгал — не помогало. Теперь я лежал между «линкольном» и стеной гаража. И уже начал сомневаться в том, что умер окончательно. Рыхлая земля должна быть... вон там. Я беспокоился о том, как перелезть через ограду, когда доберусь до нее. Если доберусь. Сюда. Назад, за гараж, потом налево. Прямо вдоль стены гаража и дома. До веранды. Свернуть направо. Вдоль края веранды, а потом уходить отсюда, напрямик через двор.

Вскоре я обнаружил единственно возможный способ передвижения. Перекатиться на мертвый бок, удерживаясь на левой руке, опирающейся на землю. Перенести левое колено как можно дальше. Используя ногу в качестве опоры, дотянуться левой рукой. Зарыть пальцы во влажную землю. Потом подтянуться на руке, отталкиваясь концом левого ботинка, и перекатиться на мертвый бок. Но не такой уж он и мертвый. В нем начало покалывать и весьма неприятным образом. Булавки и иголки. Но на мои команды он никак не реагировал. Я прикинул, что пять-шесть таких мощных усилий передвигали меня примерно на длину тела. В конце каждого Макги-метра я вознаграждал себя короткой передышкой. Через четыре передышки очутился на углу гаража. Казалось, с тех пор, как Бу ранил меня в голову, прошло много времени. В доме, похоже, свет горел лишь в одной из комнат. Я чувствовал, что слишком сильно шуршу наполовину высохшими листьями. Но по крайней мере я был в тени, с задней стороны дома, куда не доходил лунный свет.

Остановившись, чтобы как следует отдохнуть, я ткнулся лицом во влажную траву. И только захотел заставить палец полумертвой руки пошевелиться, когда прямо надо мной не то хриплым шепотом, не то резким голосом, с кошмарной шутливой интимностью Бу Уаксвелл произнес:

— Эй, ты что труп теперь разыгрывать собираешься?

Я ожидал, что сейчас почувствую холод толстого глушителя на затылке.

— Слышишь, отвечай старине Бу, — сказал Уаксвелл все также обходительно, весело имитируя привязанность. — Труп изображать станешь? Ах ты старая кошечка из местного клуба! Пытаешься вести свою маленькую игру, которая и в прошлом не срабатывала?

Внезапно все прояснилось. Раздался тонкий, слабый и усталый голос Вивиан. Я не мог разобрать слов. В нем звучала полная безнадежность. Я медленно повернул голову и поглядел в дом. Даже сквозь раздражавшее раздвоение предметов я смог разобрать в чем дело. Раздвижные прозрачные двери спальни были открыты. Застекленная веранда оказалась в полуметре от моего лица, а ее пол возвышался над землей где-то сантиметров на пятнадцать. В слабом свете сквозь полуоткрытую дверь в коридор я мог разглядеть дальний угол кровати, примерно в тридцати сантиметрах от другого конца веранды.

Мой единственный шанс был уползти подальше, как это делает покалеченный жучок, пока Бу не выглянул и не заметил меня. Осознание ситуации подействовало как нюхательная соль, разогнав туман в голове и приведя меня от упрямых бессознательных мучительных попыток убежать к яркому, живому пониманию жизни вокруг. На грани паники я четко услышал медленное шуршание тяжелого, опускающегося тела, вздох, шелестящий звук задетой плоти. И если я мог отчетливо слышать их, то мне безумно повезло, что они не слышали моего осторожного передвижения.

— Почему же я теперь должен уходить, милая кошечка, — спросил он с наигранным удивлением. — Зачем же мне это делать, если мы еще далеко не кончили?

И снова ее мольба, неразборчивая и жалобная, усталые просьбы.

— Бедная, маленькая, дохлая кошечка думает, что она страшно устала. Старина Бу лучше знает. Ты сейчас такая сладенькая. И у тебя прекрасно получится, действительно, прекрасно.

До меня донеслась бессмысленная возня, шорох, слабый стук локтя о стену и спинку кровати, внезапный шумный выдох и молчание. А потом он сказал таким голосом, каким говорят с маленькими детьми.

— Что это такое? А здесь что? И как же это такое может случиться с бедной дохлой кошечкой? Дальше уж некуда!

Потом небольшая возня, молчание, жалобы, снова молчание. А потом внезапно напрягшимся и скрипучим от усилий голосом он произнес:

— Ну, а сейчас как тебе это нравится?

Послышалось поспешное шуршание, громкие причитания, слабый хлопок ладонью по телу. И еще более долгое молчание, чем раньше.

— А-а-а-а, — простонала она. И снова: — А-а-а-а.

Это не были звуки боли, желания, удовольствия, испуга или протеста. Скорее какие-то смазанные, нечеловеческие... Я ясно представил себе ее запрокинутую голову, широко распахнутые, невидящие глаза, открытый, перекошенный рот.

Беспорядочные и бессмысленные звуки стали переходить в какие-то циклические, а затем в медленные, ровные и тяжелые удары.

И сквозь эти удары в перерывах она ритмично вскрикивала: — О Боже! О Боже! О Боже! — таким же ясным бесстрастным и безликим голосом, какой я слышал, когда она обычно кричала: «Подача!», «Ноль!», «Давай!», «Игра!».

— Кончай, — выдохнул он.

Освобожденный этими звуками от своего невольного вуайеризма[12] я поспешно пополз дальше, сворачивая от дома, пересекая открытый двор, стремясь убраться на расстояние пушечного выстрела от того, что там происходило, подальше от пыхтения и вздохов, жалобных причитаний, погружений, стуков о стену, хлопков о тело, предваряющих крещендо изможденной плоти. Торопливо отползал, вытирая в душе слезы сочувствия к изнасилованной жене, удивляясь, как это я, о Господи, мог быть таким идиотом, чтобы придумать дурацкую теорию о том, что звуки любви никогда не бывают неприятными. Эти были не менее прекрасны, чем клокочущий звук разрезаемого горла. Или тот звук, который издает большое плотоядное животное во время кормежки.

Боль в мертвом боку стала сильнее булавочек и иголочек. И хотя кожа казалось бесчувственной, каждое прикосновение вызывало такое страшное страдание, словно меня жгли заживо. Каждый вздох раздирал мне горло изнутри.

В конце концов, добравшись до ограды, я коснулся ее вытянутыми пальцами. Подполз поближе, дотянулся и перебросил через нее руку. Отдохнул, тяжело дыша. Расстояние сглаживало выкрики из дома, заглушая их жужжанием мошкары, шелестением листьев, пересмешниками и лаем собаки, раздававшимся через две улицы. Маленькая ограда оказалась непомерно высокой. Я выбрасывал руку на три метра, тонкую как карандашик, тянул ее все выше и выше, чтобы хоть как-то ухватиться за верхний край. Любая мысль о том, что мне удастся приподняться и перевалиться через нее была абсурдно-оптимистической. Из дома донесся финальный крик теннисистки, сверхзвуковой, разрывающий душу, словно вой подстреленного койота. У нее были темно-синие глаза и, когда солнечный зайчик касался загорелой руки, она закрывала их и вздрагивала при мысли об одном только прикосновении Уаксвелла. Ее крик придал мне энергию отчаяния, я подтягивался все выше и выше, зацепился подбородком за шершавое дерево ограды и сумел добиться от своей мертвой руки ровно такого послушания, какое было необходимо, чтобы, раскачав, перекинуть ее через край и зацепиться на согнутом локте. Я старался, отталкивался и корчился, край ограды шел поперек живота, дотянулся и, нащупав упругий выступ корня, дернулся, кувырнулся, перекатился на спину на небольшом склоне за оградой.

Так что умирай прямо здесь, Макги. Ты достаточно наколол этого ублюдка. Но, может, с фонарем он и найдет тебя. Примятая и вырванная трава. Влажный след оставленной за собой крови. Может, он также заметен, как блеск дорожки от улитки, проползшей по тротуару. И Бу будет действовать с тем же веселым и живым участием, убивая также интимно, как и насилуя. «А что это тут такое старина Бу обнаружил? Ой-ой-ой».

Я попробовал мертвую руку, и она неспешно поднялась, словно существовала отдельно от меня, как в игровых автоматах, где смотришь в окошечко и стараешься ухватить железной челюстью приз из ящика с конфетами. Она замерла, вытянутая к двоящимся в глазах звездам. Я поднял здоровую руку и взялся за больную. Никаких кожных ощущений, словно она уже не принадлежит мне. Но когда я прижал ее пальцами, то кость отозвалась болью, подтверждая свое реальное существование.