— Чего там продавать — мальчишка сейчас отнесет его к вам домой.

— Я за ним Валека пришлю.

— Да он никого к себе не подпускает, одного только Витека слушается.

Позвали Витека, ксендз дал ему злотый и велел вечерком принести аиста. Витек разревелся и сейчас же по уходе ксендза унес аиста в хлев и там ревел почти до вечера, так что Борыне пришлось унимать его ремнем, после чего он повторил ему приказ отнести птицу. Пришлось мальчику покориться, но сердце у него щемило от горя и жалости, он даже боль от ремня не особенно почувствовал, ходил как потерянный с опухшими глазами и каждую свободную минуту убегал в хлев к аисту, обнимал его и целовал, заливаясь горькими слезами.

Когда смерклось и ксендз вернулся из деревни к себе в плебанию, Витек укутал аиста своим кафтаном, чтобы защитить его от мороза, и они вдвоем с Юзей (так как птица была тяжелая) понесли его в дом ксендза. Всю дорогу оба плакали, а Лапа бежал за ними и лаял — тоже как-то жалобно.

Чем дольше раздумывал Борына над словами ксендза и его искренними уверениями, тем веселее и спокойнее становился, и мало-помалу, незаметно менялось его обращение с Ягусей.

Казалось, все теперь было, как прежде, до того вечера в корчме. Но уже не вернулись в дом прежний веселый шум, мирная жизнь, спокойное и глубокое взаимное доверие.

Бывает так с надтреснутым горшком: хоть он на вид и совершенно цел, а пропускает воду в каком-то месте, где трещины и на свет не разглядишь.

Вот и в доме Борыны сквозь это видимое примирение какими-то невидимыми щелочками просачивалось затаенное недоверие, горечь, несколько утратившая остроту, но еще живая, и подозрения, которых ничем нельзя было убить.

Несмотря на искренние усилия, старик не мог победить своего недоверия и почти невольно следил за каждым шагом Ягны. А она ни на мгновение не забывала его прежней суровости и злых слов и, не имея возможности никуда убежать от его пытливых, стерегущих глаз, жаждала отомстить ему.

Может быть, именно за то, что он зорко стерег ее, не доверял ей, она возненавидела его еще больше, и ее все сильнее тянуло к Антеку. Она научилась ловко обманывать старика и каждые два-три дня встречалась с Антеком на сеновале. Помогал им в этом Витек, который из-за аиста окончательно невзлюбил хозяина и привязался к Ягне, тем более что она его теперь старалась кормить получше. Да и от Антека ему часто перепадали кое-какие гроши. Но больше всего помогала им Ягустинка. Она сумела вкрасться в доверие и к Ягне и к Антеку, и без ее помощи у них просто не было бы возможности видеться. Она передавала им вести друг от друга, она была на страже и оберегала их от всяких неожиданностей. И все это она делала только оттого, что была зла на весь свет. Она мстила другим за свое унижение и несчастья. Она в сущности терпеть не могла и Ягну и Антека, но еще больше — Борыну, как и всех богатеев в деревне, за то, что у них все есть, а у нее нет ни своего угла, ни куска хлеба. Впрочем, она над бедняками насмехалась еще больше, чем над богатыми.

В деревне ее называли "чертова кума", а то еще и похуже. '"Сцепятся они рано или поздно и загрызут друг друга, как бешеные собаки", — думала она часто, радуясь делу своих рук. Зимой работы было немного, и она таскалась по всем избам с прялкой, подслушивала, натравливала одних на других, всех одинаково высмеивала. Не пускать ее в дом никто не смел, опасаясь ее злого языка, а главное — ее "дурного глаза". Она заходила и к Антеку в избу, но чаще всего встречала его, когда он шел с работы, и передавала вести от Ягны.

Как-то, недели через две после того, как ксендз приезжал к Борыне, она встретила Антека у озера.

— Знаешь, старик на тебя сильно жаловался ксендзу!

— Из-за чего же это он опять лаялся? — небрежно спросил Антек.

— Говорил, что ты, дескать, народ бунтуешь против помещика. Что надо бы тебя стражникам отдать и все такое.

— Пусть попробует! Раньше, чем меня возьмут, я ему такого красного петуха на двор пущу, что не останется камня на камне! — запальчиво крикнул Антек.

Ягустинка немедленно побежала передать это старику. Он задумался и сказал тихо:

— Это на него похоже! От такого разбойника всего можно ожидать…

И больше не сказал ничего — не хотел с бабой пускаться в откровенности. Но когда вечером пришел Рох, он излил перед ним душу.

— Не верь ты тому, что Ягустинка плетет, скверная она баба!

— Может, это и неправда, но такие случаи бывали. Вот поджег же старый Прычек дом своего деверя за то, что тот его обидел при разделе. Он сидел потом за это в остроге, — но дом-то сгорел! И Антек может такое сделать. Должно быть, он на это намекнул, — не выдумала же она все!

Рох был хороший человек. Искренне огорченный тем, что услышал, он стал уговаривать Борыну:

— Помирись ты с ним, отдели ему часть земли, — ведь и ему жить нужно! Он тогда скорее успокоится, остепенится, и не будет у вас больше причин для ссор и угроз.

— Ну нет! Хоть бы мне из-за него пропадать пришлось, хоть бы по миру с сумой идти — пойду, а пока жив, ни полоски не дам! То, что он меня избил и изругал, я ему простил, хотя это простить трудно, но если он еще иное замышляет!..

— Наврали вам, а вы уж и поверили и к сердцу принимаете!

— Конечно, может, и вранье… но у меня даже в голове мутится и мороз прошибает, как подумаю, что такое может случиться!..

Он сжал кулаки, цепенея от ужаса при одной этой мысли. Он ничего не знал наверное, он никогда об этом не думал и в глубине души даже был уверен в невинности Ягуси. Но вдруг он почувствовал, что в этой ненависти к нему родного сына кроется, должно быть, нечто большее, чем досада и гнев на то, что отец не дает земли. Нет, злоба, которую он прочел тогда в глазах Антека, вызвана чем-то иным! Он это ясно почуял и в ту же минуту в себе самом ощутил такую же ненависть, холодную, мстительную и неумолимую. Он повернулся к Роху и тихо сказал:

— Нам с ним вдвоем тесно в Липцах!

— Что еще вам в голову взбрело? — в ужасе воскликнул Рох.

— И не дай ему бог когда-нибудь попасться мне на таком деле…

Рох стал его успокаивать, разубеждать, но ничего не добился.

— Спалит он меня, вот увидите!

И с той поры старик уже не знал покоя. Каждый день в сумерки он, таясь от всех, ходил дозором вокруг избы и построек; прятался за углами, заглядывал под стрехи, а по ночам часто просыпался, подолгу вслушивался, при малейшем шорохе вскакивал с постели и, кликнув собаку, обегал все углы и закоулки. Однажды заметил он у сеновала чьи-то следы, затоптанные и уже наполовину занесенные снегом. Такие же следы увидел позднее у калитки, и в нем еще больше окрепла уверенность, что это Антек бродит тут по ночам, готовясь к поджогу. Другое объяснение ему еще не приходило в голову.

Он купил у мельника злющего пса, поставил ему будку у амбара и постоянно старался его еще больше обозлить, держал впроголодь, натравливал его. По ночам собака бегала и лаяла, как бешеная, бросалась на всех и уже не одного искусала, так что на Борыну посыпались жалобы.

Несмотря на все эти предосторожности, старик не знал покоя и так худел, что пояс его съезжал на бедра.

Он почернел лицом, сгорбился, при ходьбе волочил ноги и высох, как щепка, от тайных дум и тревог. Глаза у него лихорадочно горели.

Он сторонился всех, ему не перед кем было излить душу, и оттого еще сильнее были его тайные муки.

И никто не мог догадаться, что его грызло.

Он теперь больше стерег свое добро, завел злую собаку, не спал по ночам. Но все объясняли это тем, что зимой появилось много волков и не проходило ночи, чтобы они целыми стаями не подбирались к деревне. Не раз люди слышали их вой, они подкапывались под хлева и то тут, то там утаскивали что-нибудь. К тому же, как всегда к весне, все чаще и чаще доходили слухи о кражах. Говорили, что у одного мужика в Дембице увели двух лошадей, в Рудке украли поросенка, а еще где-то — корову, а воры как в воду канули, и след их простыл. Не один мужик в Липцах чесал затылок, проверял замки и караулил свою конюшню, потому что у липецких лошади были лучшие во всей округе.