Вскоре, сопровождаемая визгом и лаем собак, показалась вереница больших фур под белыми верхами.
— Немцы! Немцы с Подлесья! — крикнул кто-то.
Это действительно были немцы. Ехало десятка полтора фур, запряженных крепкими лошадьми. Под полотняными верхами виднелся всякий домашний скарб, сидели женщины и дети, а рыжие тучные мужчины с трубками в зубах шли пешком. Рядом с фурами бежали огромные псы и, оскалив зубы, отвечали лаем липецким собакам, то и дело наскакивавшим на них.
Народ сбежался поглазеть на немцев. Многие даже перелезли через ограду, чтобы увидеть их поближе.
Немцы ехали шагом, с трудом пробираясь через запруженную повозками и лошадьми площадь. Никто из них даже перед костелом не снял шапки и не здоровался с людьми. Глаза у всех горели, бороды тряслись, — должно быть, от злости. Они смотрели на мужиков дерзко, как разбойники.
— Шароварники окаянные!.. Свиные хвосты!
Ругательства посыпались, как камни.
— Ну что, немчура, чья взяла? — крикнул Матеуш.
— Кто кого одолел?
— Что, испугались мужицкого кулака?
— Поглядите, у нас нынче праздник, погуляем в корчме!
Немцы не отвечали, подгоняя лошадей.
Какой-то мальчишка швырнул в них камнем, другие принялись выковыривать кирпичи, чтобы последовать его примеру, но их вовремя удержали.
Немцы, наконец, проехали и скрылись на тополевой дороге, только из облака пыли все слабее доносился собачий лай и стук колес.
А липецкие так обрадовались, что никто уже не мог молиться, и толпа вокруг помещика все росла, а он, очень этим довольный, весело разговаривал со всеми, угощал табаком и напоследок заискивающе сказал:
— Ловко вы их выкурили, весь рой убрался!
— Им запах наших тулупов не нравится! — со смехом заметил кто-то, а Гжеля, брат войта, сказал с притворным огорчением:
— Слишком уж хлипкий народ, не годится им с мужиками в соседстве жить: только дашь кому-нибудь по башке, как он наземь летит!
— А разве с ними кто-нибудь дрался? — с любопытством спросил помещик.
— Нет, зачем драться! Матеуш только ткнул одного за то, что тот ему не ответил, когда он с ним поздоровался, — так немец кровью облился и чуть Богу душу не отдал.
— Совсем слабый народ! На вид мужики, как дубы, а ткнешь кулаком — и словно в перину угодишь! — вполголоса объяснил Матеуш.
— Не везло им на Подлесье. Коровы у них, говорят, пали.
— А ведь верно — они ни одной коровы с собой не увели!
— Про это Кобус мог бы кое-что рассказать, — ляпнул кто-то из парней, но Клемб резко прикрикнул на него:
— Глуп ты, как сапог! Коровы от заногтицы околели, это все знают…
Липецкие корчились от сдерживаемого смеха, но никто больше ни слова не проронил. И только кузнец, подойдя поближе, сказал:
— За то, что немцы убрались, пана помещика благодарить надо!
— Лучше я своим продам, хотя бы за полцены! — горячо уверял помещик. Он стал распространяться о том, как и он, и его деды, и прадеды всегда стояли за мужиков, всегда шли с народом.
Сикора усмехнулся и сказал тихо:
— Мне это самое старый пан приказал батогами на спине прописать, да так хорошо, что и сейчас еще помню…
Помещик, как будто не слыша, стал рассказывать, каких хлопот ему стоило избавиться от немцев. Мужики, разумеется, его слушали, вежливо поддакивали, а втайне оставались при своем мнении насчет его любви к народу.
— Благодетели! И не заметишь, как тебя вокруг пальца обведут! — бурчал Сикора, но Клемб толкал его, пока не заставил замолчать.
Они все еще приятно беседовали, когда какой-то молоденький ксендз в белом стихаре и с подносом в руках пробрался к ним сквозь толпу.
— Эге, да никак это органистов Ясь! — воскликнул кто-то.
Это действительно был Ясь, уже в одежде ксендза. Он собирал пожертвования на костел, и поднос быстро наполнялся — ведь Яся все знали и отказать было неловко; каждый доставал из узелка копейку или две, а частенько и злотый звякал о медяки. Помещик бросил на поднос рубль, его дочки насыпали серебра, а Ясь, потный, красный и сияющий, неутомимо собирал и собирал, ходя по всему кладбищу, никого не пропуская и никому не забывая сказать приветливое слово. Наткнувшись на Ганку, он заговорил с ней так участливо, что она положила целый двугривенный. Потом он остановился перед Ягусей и звякнул подносом. Она вскинула на него глаза и остолбенела от удивления, да и Ясь немного смутился, сказал что-то невпопад и торопливо пошел дальше.
Ягуся даже забыла дать денег на костел и долго смотрела ему вслед. Он был, точь-в-точь как тот святой, что нарисован в боковом алтаре, такой молодой, красивый и стройный! Он словно околдовал ее, — она терла глаза и часто-часто крестилась, но это не помогло.
— Сын органиста, а вот как далеко пошел!
— То-то мать и пыжится, как индюк!
— Он с самой Пасхи в семинарии учится!
— Наш ксендз вызвал его к себе на помощь по случаю праздника.
— Отец — скряга, живодер, а на него денег не жалеет.
— Ну еще бы, лестно ему, что сын ксендзом будет.
— Да и доходно!
Так шептались вокруг, но Ягуся ничего не слышала, и глаза ее повсюду следовали за Ясем.
Обедня между тем отошла. Ксендз еще объявлял с амвона о предстоящих свадьбах и корил грешников, но прихожане понемногу расходились, и нищие хором затянули свои заунывные песни, прося подаяния.
Ганка тоже шла к выходу. К ней протолкалась дочка Бальцерка, чтобы рассказать великую новость.
— Знаете? — затараторила она, еле переводя дух. — Сейчас было оглашение насчет свадьбы Шимека Пачеся с Настусей!
— Неужели? А что же Доминикова на это скажет?
— Известно, что: в драку полезет с сыном!
— Ничего она этим не добьется — Шимек в таких летах, что имеет право жениться.
— Ну, и ад у них там начнется! — вставила Ягустинка.
— И без того мало ли у нас в деревне ссор да греха! — вздохнула Ганка.
— А про войта слышала? — спросила Плошкова, выставляя из толпы свое тучное тело и красное толстощекое лицо.
— Нет. Столько хлопот было с похоронами, да и новых забот немало, так я и знать не знаю, что в деревне делается.
— Урядник сказал моему, что в кассе нехватка большая. Войт уже бегает по людям и клянчит денег в долг — видно, хоть сколько-нибудь хочет собрать, потому что не сегодня-завтра нагрянет следствие…
— Еще отец покойный говорил, что этим кончится!
— Зазнался, важничал, командовал всеми — теперь будет расплачиваться!
— А ведь у него и хозяйство все описать могут?
— Могут. А не хватит, так за остальное отсидит в остроге, — сказала Ягустинка. — Пожил, бестия, в свое удовольствие, теперь пусть кается!
— А я и то удивлялась, что он даже на похороны Мацея не пришел!
— Что ему Борына, когда он со вдовой его дружбу свел!
Она замолчала, увидев, что впереди идет Ягуся, ведя под руку мать. Старуха шла сгорбившись, все еще с повязкой на глазах. Ягустинка и тут не упустила случая съязвить:
— А когда же свадьба у вашего Шимека? Вот не ждал никто, что нынче оглашение будет! Да и то сказать — трудно удержать парня, ему уж надоело бабью работу делать. Теперь его Настуся выручит!
Доминикова вдруг выпрямилась и сказала сурово:
— Веди меня, Ягуся, веди скорее, а то как бы меня эта сука не укусила!
И пошла вперед чуть не бегом, а Плошкова тихо фыркнула:
— Ишь, слепая, а увидела!
— Слепая, а до шимекова чуба доберется!
— Дай Бог, чтобы других не трогала!
Ягустинка уже ничего не отвечала, потому что у ворот началась давка. Ганка, потеряв своих, осталась далеко позади. Впрочем, она даже была этим довольна, — ей надоели злобные перебранки. Теперь она спокойно стала оделять нищих копейками, ни одного не пропуская, а слепому с собакой сунула целый пятак и сказала:
— Приходите к нам обедать, дедушка! К Борынам!
Нищий поднял голову и широко раскрыл слепые глаза.
— Это антекова жена, должно быть? Спасибо! Приду, приду непременно!
За воротами кладбища стало уже просторнее, но и там сидели нищие двумя рядами, между которыми оставался широкий проход.