—Ну а если, как это было лет двадцать назад, «вышка» настоящая? Если суд выносил расстрельный приговор, то кто его приводил в исполнение? — задал я не совсем корректный вопрос.

— Как это — кто? Исполнители. Но они проходили по другому ведомству и к нашему изолятору не имели никакого отношения, — ответил за всех начальник Лефортова.

— А набирали их не из ваших ребят, не из контролеров Лефортова? И кто они? Не могли бы вы познакомить с кем-нибудь из них?

— Да вы что?! Их имена были самой большой тайной страны. Да и было-то их одно-два, не больше. Я их, правда, знал, но они были не из лефортовских контролеров. Еще задолго до того, как Россия вступила в Совет Европы, расстрельные приговоры выносились очень редко. А где, кем и как они приводились в исполнение, болтать было не положено. Да и зачем это нужно?

Итак, круг замкнулся. Имена палачей, как были, так и остались самой большой тайной. И как тут не вспомнить необычайно емкий и точный афоризм Владимира Даля: «Не дай Бог никому в палачах быть — а нельзя без него!» Даль, конечно, прав, без палача нельзя, кто-то должен выполнять и эту работу. И мы видим, что во многих странах, в том числе и довольно развитых, где смертная казнь не запрещена, эту работу какие-то люди выполняют не без успеха.

Но... к каждой профессии, как и к этой, надо иметь склонность. Согласитесь, что склонность к хладнокровному убийству, причем из месяца в месяц, из года в год, явление ненормальное. Честно говоря, я думал, что среди предков палачей сталинской эпохи найду как минимум отпетых уголовников и этим объясню многолетнюю работу исполнителями их потомков. Нет, ничего подобного обнаружить не удалось: обыкновенные крестьянские или рабочие семьи, темные и почти безграмотные люди.

Так что же двигало Шигалевыми, Яковлевыми, Мачами и их орденоносными коллегами? Что заставляло брать наган и стрелять в беззащитных людей? Мне кажется, я нашел ответ на этот экзотический вопрос. Перечитывая партийную характеристику подполковника Дмитриева, я обратил внимание на такие строки: «Идеологически выдержан. Делу партии Ленина—Сталина предан».

А теперь давайте вспомним слова одного из самых фанатичных партийцев Верховенского, который говорил, что отыщет таких охотников, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся.

Верховенский — литературный образ, а Ленин, Сталин и их партия — реальность. Жуткая реальность. Это они пробудили в людях низменные инстинкты, это они породили палачей с партбилетами, это они сделали так, что преданность партии Лениа—Сталина означала быть благодарным за честь выстрелить в затылок беззащитного и, зачастую, невинного человека.

СОЛОВЕЙ НЕ ПОЕТ В КЛЕТКЕ

Эту женщину на одной шестой части суши знали и любили все! И не только за то, что у нее был редчайший по тембру и красоте голос, типично русская, я бы сказал, разудалая внешность, но и за умение проникнуть в душу песни, прочувствовать каждую ее ноту, каждое слово, каким-то таинственным образом перевоплотиться в человека, о котором песня, — и так донести до слушателей его радости и страдания, горести и заботы, что зал смеялся, плакал, грустил и веселился, словом, вел себя так, как хотела статная, по-крестьянски крепкая и в то же время не по-нашему обольстительная певица.

А как ей рукоплескали! Любили ее и за то, что Лидия Русланова в любой среде могла быть абсолютно своей. Своей считали ее шахтеры и полярники, моряки и летчики, рабочие и крестьяне. А что творилось во время войны в частях и подразделениях Красной Армии! Мало того, что, готовясь к встрече с ней, и стар и млад начинали чиститься, бриться и пришивать свежие подворотнички, говорят, что некоторые батальоны пускали на концерт только в порядке поощрения: возьмете высоту, около которой топчетесь целую неделю, на концерт пустим, не возьмете—сидите в окопах. И что вы думаете, брали эти треклятые высоты и, не сняв бинтов, спешили на встречу с Руслановой.

И вдруг как гром среди ясного неба! Сперва об этом шептались, а потом, когда стали сдирать афиши с ее именем, заговорили в открытую: Русланову арестовали. Как? За что? Почему? Не то спела? Ерунда, за песни не сажают: Утесов блатные поет — и то на воле. Рассказала политический анекдот? Чушь, за анекдоты уже не сажают, на дворе не 1937-й, а 1948 год. Но когда ее голос переспал звучать по радио, а из магазинов исчезли пластинки, даже самые верные поклонники боязливо примолкли.

Самое странное, что даже сегодня, по прошествии шестидесяти с лишним лет, никто толком не знает, что же тогда произошло, А произошла обычная по тем временам история: сотрудникам МТБ, которые выполняли исходивший из самых высоких инстанций приказ, нужна была не столько Русланова, сколько... Впрочем, не будем раньше времени раскрывать имя человека, которому поклоняется вся страна, которого считают национальным героем и которому ставят памятники в центре Москвы. Теперь-то ясно, что пострадала Лидия Андреевна из-за дружбы с этим овеянным легендами человеком...

Итак, предо мной Дело № 1762 по обвинению Крюковой-Руслановой Лидии Андреевны. Начато оно 27 сентября 1948-го и окончено 3 сентября 1949 года. Открывается оно постановлением на арест, утвержденным заместителем министра Государственной безопасности Союза ССР генерал-лейтенантом Огольцовым.

«Я, старший следователь Спецчасти по особо важным делам МГБ СССР майор Гришаев, рассмотрев материалы о преступной деятельности артистки Мосэстрады Крюковой-Руслановой Лидии Андреевны, 1900 года рождения, уроженки города Саратова, русской, гражданки СССР, беспартийной, с низшим образованием,—НАШЕЛ:

Имеющимися в МГБ материалами установлено, что Крюкова-Русланова, будучи связана общностью антисоветских взглядов с лицами, враждебными к советской власти, ведет вместе с ними подрывную работу против партии и правительства.

Крюкова-Русланова распространяет клевету о советской действительности и с антисоветских позиций осуждает мероприятия партии и правительства, проводимые в стране.

Кроме того, находясь со своим мужем Крюковым В.В. в Германии, занималась присвоением в больших масштабах трофейного имущества.

Руководствуясь ст. 145 и 158 УПК РСФСР, постановил: Крюкову-Русланову Лидию Андреевну, проживающую в городе Москве по Лаврушинскому пер., 17 кв. 39, подвергнуть обыску и аресту».

Здесь же — анкета арестованной, заполненная уже в Лефортовской тюрьме, фотография и... отпечаток указательного пальца правой руки. Из анкеты, кстати, явствует, что Русланова вовсе не Русланова, а Лейкина. Лидия Андреевна подтверждает это на первом же допросе.

— Я родилась в семье крестьянина Лейкина Андрея Марке-ловича, — рассказывала она. — Но я его почти не помню. Мне не было и пяти, когда началась Русско-японская война: отца обрядили в солдатскую форму и отправили на сопки Маньчжурии. Оттуда он уже не вернулся. А вскоре умерла и мать. Так я стала никому не нужной сиротой. Пришлось идти по дворам, просить милостыню и... петь.

— Петь? — недоверчиво переспросил следователь. — Петь-то зачем?

— А затем, что даром никто и краюхи хлеба не давал. Считалось, что как-никак, а милостыню надо заработать. Вот я и горланила во всю мощь своих детских легких. Кому-то нравилось, кому-то нет, но с пустой кошелкой я никогда домой не возвращалась. А когда добавила слезу и стала причитать, что батя, мол, сложил голову за веру, царя и отечество, а я осталась сиротинушкой, в кошелку стали бросать и денежку. Так-то вот, — горделиво вскинула она голову, — а вы говорите...

— Да ничего я не говорю, — неожиданно для себя улыбнулся следователь. — Вы лучше расскажите, как с уличных подмостков попали в консерваторию, ведь образованьице-то у вас, как говорится, кот наплакал — три класса церковноприходской школы, а в консерваторию и после гимназии не всех брали.

— Да, не всех. А меня взяли! Но до этого, с помощью одной барыньки, которой понравилось мое пение, меня определили в сиротский приют. Там я стала петь в церковном хоре, и довольно быстро стала солисткой. Хотите верьте, хотите нет, но в нашу церковь стали ездить со всего города, чтобы послушать, как поет сиротка. Однажды меня услышал профессор Саратовской консерватории Михаил Ефимович Медведев, между прочим, в молодости он дружил с самим Чайковским. Так вот Медведев пристроил меня в консерваторию. К этому времени я уже ушла из приюта и работала полировщицей на мебельной фабрике. Вреднейшая, скажу вам, работа: ядовитые лаки, вонючие краски так действуют на глаза и носоглотку, что всю смену плачешь, кашляешь и чихаешь. Само собой, это сказывалось на голосе, и, как это ни грустно, консерваторию пришлось оставить.