Актеры входят и выходят, махорочный дым становится гуще, бутыль постепенно пустеет, помрежа бегает по сцене и звонит в колокольчик, бутафор заколачивает последний гвоздь и вешает овальную раму с портретом генерала.

— Игнатий Васильевич, проснитесь, пора начинать.

Томский подымает отяжелевшие веки, слышит звонок и осторожно вскакивает — только бы не опоздать на поезд. Черный сюртук его и трусики вымазаны мелом.

В половине одиннадцатого Ланская размазывает по лицу шмалец, наспех стирает его обрывком полотенца с отпечатком грима за целый сезон, швыряет в картонку зеркало, пудру, туфли, весь девичий свой наряд и выходит на улицу.

У нее ломит вся правая сторона лица, во рту — изжога, она чувствует себя беспомощной, грязной, отупелой старухой.

Проходя по сцене, где уже убраны декорации, она видит черный колодец пустого зрительного зала, и ею овладевает страх.

Там сидит человек в высоком черном цилиндре и медленно кланяется.

Она ясно видит его лицо, иссиня-белое, длинный нос и тонкие бескровные губы. Он сидит и кланяется, как механическая кукла.

Она бежит за декорации, вниз по лесенке — одна ступенька, другая, третья, четвертая, пятая — и спиною, спиною видит сидящего в зале человека.

Дверь на блоке скрипит и хлопает. Она на дворе. Ночная свежесть взмахивает над нею своими крылами. Сердце стучит отрывисто, точно кто-то стискивает его в кулаке и тотчас же отпускает.

Ее берут за руку, и она вскрикивает.

Перед ней Милочка. Девушка ждет ее, чтобы идти вместе.

— Это ты? — наконец говорит Зинаида Петровна и прижимается к ней всем телом, ища защиты.— Я так испугалась.

— А что случилось?

— Так, ничего, пустяки. Но вот другое: сегодня за кулисами был сам — знаешь? Я пила с ним, и он обещал устроить. Завтра я у него буду. Понимаешь?

Милочка взволнованно отстраняется от Ланской, старается разглядеть ее лицо, клубок подкатывает к горлу.

— Ты хочешь…

— Тише. Я сказала тебе, что готова на все. О чем же тут разговаривать? Идем.

Ланская и Милочка бегут по улице. В небе ползут тучи. Их не видно, потому что луны нет, но они чувствуются, слышен их грузный бег, точно двигается стадо буйволов. Деревья зашумят и смолкнут.

Изредка падает несколько тяжелых капель. Редкие огни в окнах кажутся далекими. Мимо разрушенных домов хочется пройти незаметней, но эхо повторяет каждый шаг, точно мчится погоня.

Терек трубит все яростней.

Ланская неразлучна с Милочкой. Ей страшно оставаться одной. Девушка моложе ее на десять лет, но кажется ей надежной опорой, верным телохранителем. Просто она не знала бы, как могла оставаться одна в такие дни. Они начали говорить друг другу «ты», это вышло само собою.

— Ты только пойми,— говорит Милочка, и запавшие глаза ее блестят.— Ты могла сказать раньше, что знаешь этого человека?

— Нет, я его не знала. Я не пыталась узнать его.

Так каждую ночь они лежат вдвоем на оттоманке в Милочкиной комнате и говорят шепотом, чтобы не слышала Дарья Ивановна.

— Мы часто не знаем людей, которых встречаем ежедневно. Это страшно. Так можно пройти мимо Бога и не заметить его. Помнишь, как в одном рассказе Анатоля Франса? Два римлянина говорят о Христе ^{101}. Когда я думаю о Халиле, я чувствую себя маленькой и серой. Таким его, должно быть, сделали горы. Никто так не чувствовал жизнь, как он. Разве не ужасная нелепость то, что он, именно он — сидит в тюрьме. За что его можно судить? Ведь это только нужно понять. Ну, за что?

Ланская молчит, потом наклоняется над Милочкой и, глядя на нее и не видя, отвечает:

— Может быть, за любовь. Ты не думала об этом?

— Что?

— Я говорю, может быть — за любовь. Любовь — иногда тяжкое преступленье. Или оно влечет за собою преступленье. Я не умею выразить. Но все равно.

— Не понимаю.

— И не надо. Ведь ты его любишь.

Милочка резко приподымается и садится на оттоманке. Она смотрит на Ланскую — в глазах горечь.

— Не надо, не надо, не надо так говорить! — кричит она.— Это нечестно!

Они часто просят Дарью Ивановну погадать им на картах для Халила. Но после первого же раза Дарья Ивановна отказалась наотрез. Она разложила карты, посмотрела, застыла на мгновенье, уйдя в будущее, и тотчас же смешала их.

— Отстаньте,— говорит она.— Право, теперь не до глупостей. Нужно не гадать, а действовать.

И на лице ее завеса, точно отгородилась ею от всех, даже от дочери.

— Милочка, тебе не кажется, что за нами кто-то идет?

Ланская оглядывается и бежит дальше.

— Нет,— отвечает Милочка, хотя ей тоже страшно и отовсюду она ждет беды,— это тебе померещилось. Идем скорее — сейчас хлынет дождь.

И они снова молча бегут по одной улице, потом по другой, перебегают через площадь, где нежданно появившийся ветер швыряет им в лицо мелкую колкую пыль.

«Завтра все решится,— думает Ланская,— и тогда…» Что тогда? Ах, не все ли равно? Пусть даже опять — теплушки, вши, спирт, кокаин. Но нужно хоть раз суметь себя продать за дорогую цену. Жажда подвига? Нет, нет — какое там, скорее собачья благодарность. Он один — любил ее… Думала ли она когда-нибудь, за что он ее любил? За что вообще мы любим? Чем можно заслужить любовь? Вздор. Ни за что и ничем. Кто автор этой пьесы, в которой она сейчас играет?

— Просто скажите, что меня нет дома,— так она просила передать тому, кто придет к ней во вторник вечером. И не вернулась домой.

— Да, я счастлива и я поеду с тобой,— говорит она другому и остается дома. Кто автор этой глупой пьесы? И что хочет, чего добивается героиня? Может быть, это роковая женщина с дьявольскими желаниями, или маньячка, преследуемая навязчивой идеей? Или просто паяц, которого дергают за ниточку? Пустяки — она ни то, ни другое, ни третье, а то, и другое, и третье, потому что она актриса, плохая провинциальная актриса, нюхающая от скуки, от пустоты, от злости кокаин, меняющая мизансцены по указанию режиссера. Прежде всего не верит тому, что пытается изобразить. Она никогда не входит в круг, никогда. Но, может быть, и это вздор?

Он сидел в первом ряду — один в пустом зале и кланялся. Кланялся.

За спиной опять догоняющие твердые шаги. Она оборачивается, пыль засыпает ей глаза, и она кричит протяжно и дико:

— Ми-илочка-а!

Спокойный, сдержанный голос отвечает ей:

— Успокойтесь. Я не хотел испугать вас. Но когда гора не идет к Магомету… Вы способны уделить мне минутку внимания?

Милочка стоит рядом и дрожит мелкой внутренней дрожью, хотя тотчас же узнает подошедшего к ним Петра Ильича.

— Что вам нужно от меня? — спрашивает наконец Ланская. Она берет себя в руки, говорит спокойно, но глухо.

— Почти ничего,— отвечает тот,— наши свидания никак не могут состояться…

— И вы бегаете за мною по пятам, вы ходите в театр, пугаете меня, преследуете ночью по улицам?

— Уверяю вас, что все это ваша фантазия. В театре я не был ни разу и не собирался вас преследовать. Встретились мы совершенно случайно, но встрече этой я очень рад.

— Что вам нужно? — повторяет она.

— Пожелать вам всего лучшего. Завтра я уезжаю.

Она еще сильнее берет себя в руки и молчит. Ей показалось только на мгновенье, что она покачнулась. Но это пустяки.

— Счастливого пути,— говорит она ему рассеянно и поворачивает ему спину.

Она делает несколько быстрых неверных шагов. Милочка следует за ней. Ветер подхватывает их сзади, и тотчас же с неба обваливается водяная лавина — заливает с ног до головы.

Ланская ищет в темноте Милочкину руку, сжимает ее и стонет, может быть, зовет кого-то.

Но грохот дождя заглушает зов.

— Нет,— говорит Милочка и снова садится на оттоманку, подбирает под себя ноги, по уши кутается в большой теплый платок. Она уже не придет. Она не может прийти так поздно. Уже ведь нет пропуска.