Тронулись. Филиппов — чуть слева и сзади, лошадь слушается легко, я должна выиграть. «Давай ближе к домом, вон его авто», — шепнет в спину Филиппов. Автомобиль, за рулем нечто огромное и стозевное. Чудище. Женщина-шофер. «Фефлония… — снова шепчет Филиппов. — Еще хуже его самого… Убивица». Мы все ближе и ближе, решаю так: проедем мимо, присмотримся, а завтра — стремительно и бесповоротно в бой! Вот они — тяжелые двери контрразведки, стоят часовые, входят и выходят офицеры, и вдруг на пороге — толстый, обрюзгший, мгновенно угадываю: он! «Это Солдатов, — хрипит мой помощник, — что будем делать?» — «Держи лошадей и будь начеку!» Рванула клапан кобуры, Филиппов тонким голосом: «С коня палите, с коня! Не уйдете ведь!» Странно… А он что же, не собирается «уходить»? Спрыгнула, ближе и ближе, ближе и ближе, и вот он — передо мной, в глазах — недоумение, через секунду — интерес (это все — позднее, в тот миг только красное пятно вместо лица, и рубчатая рукоять нагана, послушно входит в ладонь). «Что вам угодно, хорунжий?» — «Вы казнили большевиков, утопили баржу с арестованными?» Еще не понимает: «Слава летит за нами, как крылья… Из военной газеты? Писать хотите?» Сунула ему в лицо дуло, трижды выстрелила, опрокинулся, сзади Филиппов крикнул: «Фефа!» Оглянулась — переваливается с заводной рукояткой в кулаке. «Догоняй!» Уложила с первого выстрела, остальное как во сне… Офицеры бросились, один схватил, но отпустил, успела прыгнуть, рванула поводья, ноги не попадают в стремена, но конь уже несет, он с места ударил в галоп, и я уже ничего не слышу и не могу оглянуться, потому что боюсь упасть. И все же оглядываюсь. Пустая улочка. Филиппова не видно. Нужно идти к тетке, он знает ее адрес и, если остался жив, — придет…

…«Вы — Евдокия Петровна?» — «Собственно… да. А кто… вы? И что вам угодно?» — «Я так изменилась, тетя?» Она бросилась ко мне на шею: «Верочка, Веруня, родная девочка, Господи, не верю своим глазам, тебя Бог спас, помиловал, внял моим молитвам». — «Бога нет, тетя, не нужно. Вы можете меня приютить?» — «При…ютить?» — до нее начинает доходить: мой вид, тревожные свистки вдалеке, она в растерянности хватает меня за руку: «Но что случилось, почему на тебе эта форма?»

Объяснила, она в ужасе. «Вы считаете, что я не должна была отомстить за папу?» — «Твое ли это дело… — грустно качает головой. — Пойдем».

Алексея нет дома целыми днями, иногда он не приходит ночевать. Первое время тетя настороженно ловила его взгляд по утрам, когда открывалась калитка и он входил — сначала в наш небольшой сад, а потом и в прихожую: «Вы полагаете, что был занят чем-то непотребным? И теперь от меня пахнет дешевыми духами и спиртом?» — «Бог с вами, я ничего такого не думала… — Тетка, очевидно, пристыжена. — Просто молодой муж не стремится к молодой жене. Согласитесь, Алексис, это странно». — «В самом деле. Странно. Но моя ли это вина? Или большевиков, которые ввергли Россию в бездну». — «И вы ее из этой бездны вытащите». — «Не знаю. Обязан делать все, что могу, и насмешливости вашей, Евдокия Петровна, не принимаю». Такие или похожие разговоры возникали в первое время часто. Тетя не понимает, что Алексей честен, неподкупен, добр и справедлив.

А я целыми днями сижу дома и спрашиваю себя: что делать мне? Я же должна что-то делать? Ну хоть что-нибудь? Алексей долго говорит о высоком предназначении женщины, о том, что она не должна принимать участия в политике, и еще о том, что качества, заложенные в каждом из нас мудрой нашей матерью в детстве и отрочестве, определяют всю оставшуюся жизнь. «Что может совершить нравственно опустошенный, изуродованный человек, даже если он владеет знанием? Ничего. Или только злое. Будь у каждого из нас настоящая мать — в мире творилось бы гораздо больше добра и злу не осталось бы места. Разве дело женщины атаковать с примкнутым штыком?»

И все же мне кажется (я чувствую это) — не все получается у Алексея, не все ему удается. Иногда он останавливает на мне тяжелый взгляд и произносит непонятные слова: «Это последняя попытка, ошибиться нельзя». Я пытаюсь расспрашивать, он молчит, пожимает плечами: «Не обращай внимания. Я просто устал». И мне становится не по себе…

Тем утром, когда появилась Вера, его тоже не было дома — с вечера. Я увидела сестру неожиданно — вышла в кухню за водой, она сидела у стола и жадно пила черно-коричневый чай. Я ее сразу узнала, она заплакала, «папа, родной, несчастный» — я поняла, что отец погиб. «Как ты спаслась?» — «Эти мерзавцы меня отпустили». — «Тогда почему „мерзавцы“? Они ведь и меня отпустили». Вскинула голову: «Кто же они, по-твоему?» — «Люди. Идет война. Разве Великая французская революция была бескровной? И разве на той и другой стороне не было порядочных людей, верящих в свою правду?» — «Кто тебе залил мозги этим поповским елеем?» — «Но при чем здесь елей? Разве ЧК расстреливает всех?» — «ЧК — справедлива, она невинных не трогает». — «Вот видишь… Контрразведка — тоже справедлива. Она тоже не трогает невинных. Вера, так ничего и никому не докажешь». — «Замолчи! Весь мир знает о зверствах белогвардейцев!» — «Что ж… Когда-нибудь весь мир узнает и о зверствах красных. Почему ты в этой форме?» — «Я казнила убийц отца. Ты что-то здорово осведомлена о делах контрразведки. Откуда?» — «Не больше, чем ты — о делах ЧК. Я скажу тебе: мой муж служит в этом учреждении». — «Ты предала папу! Наши идеалы предала!» Она долго плакала, я стояла рядом… Как быстро прошла жизнь и как она разделила нас!.. То, что еще вчера было для меня незыблемым, сегодня кажется всего лишь детской игрой… Вера-Вера, откуда в тебе эта железная твердость, эта непримиримость, эта бессильная ненависть…

— Ты убила палачей папы, а Алексей даже не попытался казнить убийц брата и близких… Никто не может быть орудием Господним. Нет у смертного человека такого права.

— Что ты мелешь? Какой брат? Чей?

И я рассказала, как стояла в кустах и как копали рыхлую огородную землю и швырнули в яму тела казненных. Она долго молчала. «Да. Ты права. Это лучше, что я тебя не узнала. И даже не увидела. Странно…» — «Ты не веришь в Бога, а это он не допустил». — «Зато он великолепно допустил и мировую и гражданскую войну. Я тебя не убила? А тысячи и сотни тысяч других? И сколько среди них братьев? Отцов? Сестер? Не мели чепухи…» — «Я могу что-нибудь сделать?» — «Мне нужно выбраться из города и отыскать солдата, который мне помог». — «Для этого я должна буду обратиться к Алексею. Согласна?» — «У меня нет другого выхода. И вообще… Умереть на твоих глазах от руки деверя — это просто великолепно! Это оздоровит твой больной мозг!» Я заплакала, и она бросилась мне на шею с рыданиями…

…Что же я должен был сделать, как поступить? Она большевичка, красная, она… убила Солдатова и его шофера Фефу…

Но ведь и Надя была большевичкой?

Но ведь Солдатов и Фефлония (эти порождения ада!) убили ее отца?

Но ведь идет война, и они убивают нас, мы убиваем их.

Что мне делать? Отпустить врага? Причастного гибели брата?

Но ведь я уже отпустил: хорунжий, который на моих глазах застрелил Солдатова и Фефу, был на одно лицо с Верой, сестрой Нади, я запомнил это лицо навсегда пр фотографии в спальне.

Если было бы расследование, я бы сослался на то, что никоим образом не мог связать и не связал реально какое-то фото и офицера у входа в управление. Но расследования нет, и себе я могу признаться: узнал и связал. И не остановил. И даже отпустил. И значит — виновен. Перед Богом и людьми. В пособничестве красным. Нарушении военной присяги. Не знаю…

Нужно быть честным: Солдатов — кровавый палач, позор белого движения, заурядный мерзавец. Я хотел его смерти и — кто знает — может быть, через какое-то время сам убил бы его, как убивают гадюку или взбесившегося пса. Но это слишком слабое оправдание. И все же я чувствую свою правоту.

В какой-то момент я понял: помочь Вере — мой долг. Потому что я люблю Надю. Потому что она готова пожертвовать жизнью для сестры. И значит — я тоже готов пожертвовать. В этом — единение с создавшим нас, ибо у человека и Бога есть только одна правда — любовь.