Он, конечно, знал, что есть иной мир, с иными ценностями и иными мерками, но это был «тот» мир, резко отделенный от его бытия. В своем мире он представлял известную ценность, в «том» — он был вне оценок. Быть может, временами и являлась у него смутная догадка о том, что границы их зыбки, что он, находясь в своем мире, может быть как-то воспринят с позиции мира «того»; по это были не более чем неясные подозрения, смущавшие его, и он гнал их от себя, как отшельник отгоняет соблазны. Теперь же что-то нарушилось. Жизнь оказалась сложнее, запутаннее. Обнаружилось, что миры соприкасаются, что его картины имеют и какой-то иной смысл, находящийся вне его понимания, а он сам, являясь частью своего мира, одновременно как-то принадлежит к другому. Или — может принадлежать. Или — мог бы…

Встреча с художниками смутила Пиросманашвили. Конечно, он не мог предвидеть, сколько страданий, несоизмеримых с тяготами бездомного и полуголодного существования, принесет ему этот поворот, как ничтожны будут те радости, которые он ему подарит, и как горек будет конец. Да от него уже ничего не зависело. Летом 1912 года поднялся занавес над последним действием его жизни. И этого он тоже не мог знать.

Но молодые люди уехали. Прошел сентябрь, потом октябрь, незаметно наступила мокрая тифлисская зима — с редким снегом, превращающимся к середине дня в грязную чавкающую массу, со своими зимними житейскими заботами, — и он перестал вспоминать об удивительном происшествии или вспоминал с неловкостью, как вспоминают сновидение, принятое за реальность. Будто ничего не произошло.

Как вдруг в конце января 1913 года появился один из братьев Зданевичей — Илья (он приехал на зимние каникулы).

Прошедшие месяцы ни он, ни его друзья не провели без дела. Ле-Дантю поместил статью в одной из парижских газет, а кроме того, сделал в Москве доклад для студентов и любителей искусства с демонстрацией двух картин. Доклад произвел сенсацию. Организаторы готовящейся выставки «Мишень» захотели принять на нее и работы Пиросманашвили. Уже в начале января 1913 года М. Ларионов в интервью корреспонденту «Московской газеты» назвал среди будущих участников фамилию Пиросманашвили: «Грузин… тифлисец, очень популярный среди туземцев, как искусник в стенной живописи, которой он украшает главным образом духаны… Его своеобразная манера, его восточные мотивы, те немногочисленные средства, с которыми у него достигается так много, — великолепны…» [121]

Все это Илья Зданевич рассказал художнику. Кажется, самое сильное впечатление на Пиросманашвили произвело то, что о нем теперь знают даже во Франции (потом он не раз упоминал об этом). Зданевич заказал ему две картины — свой портрет и «Оленя». Говорилось и об участии в выставке, и о том, что возможны заказы из Москвы.

Илья Зданевич носился как вихрь по Тифлису. Он успел побывать в духанах и сторговаться о покупке картин. Он купил «Сына богатого кинто» у Месхишвили, натюрморт у Бего и «Кутеж трех князей» у Сандро Кочлашвили («Из-за картины была почти драка — не хотели давать знакомые Сандро», — записал он в своем дневнике). Он позировал Пиросманашвили и спорил с теми, кто мешал художнику работать. Он посетил редакцию газеты «Закавказская речь» и добился того, что там приняли его статью о Пиросманашвили и обещали опубликовать в ближайшее время (взяли, чтобы отвязаться — грустно оценил это потом его брат Кирилл). Он встречался со своими единомышленниками Колау Чернявским и Зигой Валишевским, без него продолжавшими поиски картин. Он пытался найти новых единомышленников, привел художника и журналиста[122] смотреть картины. Художник сказал: «Напоминает персидских художников, но грубее, цвета нет никакого, вообще ничего замечательного…» «В общем, мнения неопределенные и равнодушные. Могу добавить, что это редкое исключение: видевшие интеллигенты сплошь насмехаются над ним», — невесело констатировал Илья Зданевич.

Помимо всего этого, Зданевич занимался и другими делами. Он был поэт и идеолог русского футуризма; он должен был устанавливать связи с тифлисскими собратьями. Но он все успевал.

Пиросманашвили наблюдал за его деятельностью со странным чувством вновь вспыхнувших неясных надежд и боязни, что все это рухнет. Он написал Илье Зданевичу его большой портрет, а за заказанного ему «Оленя» отказался взять деньги: это был его подарок, и он был рад, что имел возможность как-то отблагодарить хорошего, хотя и не совсем понятного человека. Перед отъездом, 2 февраля, Зданевич последний раз побывал у него (художник обитал и работал тогда в духане Кочлашвили), забрал портрет и «Оленя» и распрощался — он ехал прямо на вокзал. «Поезд отходит, а там, в глубине огромного города, сидел у тлеющих углей человек с тоскующими глазами, одинокий скиталец, большой художник, произведший на меня глубокое впечатление. Теперь, после знакомства с Пиросманашвили, я знаю, что такое жизнь».

Через несколько дней после отъезда Зданевича в газете «Закавказская речь» появилась его статья «Художник-самородок».[123] Наверно, с этой статьей Пиросманашвили познакомился, потому что Зданевич, очевидно, говорил ему о своих переговорах с редакцией и предупреждал, что статья может появиться со дня на день. Статья невелика и написана довольно спокойно: автор явно рассчитывал вызвать сочувствие читателей. Упоминалось участие Пиросманашвили в готовящейся к открытию московской выставке «Мишень», цитировались уже известные нам слова Ларионова. Кончалась статья словами: «Однако слава пришла поздно, ему уже 50 лет… Надо обратить внимание… Его адрес: Погреб „Карданах“, Молоканская улица, 23».

Выставка «Мишень» открылась 24 марта 1913 года в художественном салоне на Большой Димитровке, 11. На ней действительно экспонировались четыре картины Пиросманашвили, занесенные в каталог:

115. Девушка с кружкой пива (собственность М. В. Ле-Дантю).

116. Портрет И. М. Зданевича (собственность И. М. Зданевича).

117. Мертвая натура (собственность И. М. Зданевича).

116а. Олень (собственность И. М. Зданевича).

В день открытия выставки состоялся диспут, конечно, со скандалом. Выступали Зданевич и Ларионов, потом Ларионова пытались бить, а художники отбивались тростями и стульями, и все кончилось вмешательством полиции. Впрочем, это заурядное явление художественной жизни того времени прямого отношения к Пиросманашвили уже не имеет.

Состав выставки был необычный: кроме профессиональной живописи М. Ларионова, Н. Гончаровой, К. Зданевича, А. Шевченко, М. Ле-Дантю и других, показаны были детские рисунки, рисунки «неизвестных авторов», старые лубки, африканская скульптура, вывески 2-й артели живописцев вывесок, одна вывеска парикмахера, вывезенная Ле-Дантю с Кавказа, а также работы двух любителей — Г. Павлюченко и Т. Богомазова (Ларионову до смерти хотелось отыскать российского Анри Руссо).

Конечно, Пиросманашвили имел успех среди русских авангардистов, и Ларионов недаром в письме к Илье Зданевичу просил прислать «чудесного и необыкновенного Нико Пиросмани побольше (мы так его полюбили), а также его замечательные вывески…» Все-таки в этом восторге просвечивало преклонение перед вывесочной живописью вообще, примитивом вообще — то увлечение, которое владело умами группы молодых художников.

Не потому ли появление на выставке работ Пиросманашвили, в общем, не было отмечено так, как мы могли бы ожидать. Слегка перевирая трудную фамилию, рецензент писал: «В полотнах Богомазова, Павлюченко, Пиросманшвили — крайняя наивность, не приукрашенная, не затуманенная ничем примитивность воскрешения окружающего…» [124] Но что говорить об анонимном рецензенте, когда даже Тугендхольд в своей статье о выставке не заметил Пиросманашвили или не счел нужным заметить — тот самый Тугендхольд, который в 1927 году посвятил ему восторженные строки.