В моде были именно такие порывы, а не тщательно взвешенный рациональный подход к жизни. Мишенью нападок стали здравый смысл и рассудочность. Полагая, что новые формы искусства должны вырасти из прославления анархии, каталонские интеллектуалы-модернисты вслед за Рембо призывали к «полному отказу от здравого смысла». К этому его вызову, направленному против всех существующих ценностей, и желанию низвергнуть устои окружающей жизни примешивалась романтическая ностальгия по «mal du fin de siecle»[1]. Выпады Рембо против несправедливости и отчуждения потонули в лавине слов, которые повлекли скорее насмешки, чем гнев. Бунтарство каталонских интеллектуалов объяснялось растущим разрывом между ними и непонимающим их обществом, которое, как они считали, заслуживает проклятия. Роль «кликушествующего поэта» привлекала и тех, чьи страдания составляли смысл их жизни, и тех, кто просто играл роль отверженного. И поэт, и представитель богемы надели на себя маску политического бунтаря и полуголодного бродяги.

«Четыре кошки»

Первая выставка на стенах новой таверны, которая была открыта на маленькой улочке неподалеку от площади Каталунья в 1897 году добряком Пере Ромеу, состояла из нескольких картин вперемежку с набросками. Таверна называлась «Четыре кошки», а автором картин был Исидоро Нонел. Впоследствии это заведение превратилось в шикарное кабаре. Открытие выставки и таверны стало событием большого значения. Картины Нонела были посвящены одной теме (вся серия носила название «Кретины») и навеяны работами Домье. На них изображены старые крестьянки с изможденными лицами и натруженными непосильной работой руками, которых каждый день можно было видеть на ступенях церквей или просящими милостыню. Вернисаж во время открытия таверны положил начало поветрию, благодаря которому таверна станет знаменитой. Она символизировала возникновение нового течения в артистических кругах Барселоны.

Когда Пере Ромеу вернулся из длительного путешествия, во время которого посетил Париж и Чикаго, он задумал открыть заведение, которое должно было удовлетворить самые разнообразные вкусы его друзей-интеллигентов. Во время пребывания в Чикаго он попал под влияние нового в то время символа века — велосипеда. Позднее, в Париже, познакомившись с ночной жизнью Монмартра и Латинского квартала, он задумал открыть в своем родном городе кабаре, аналогичное «Шат нуар» («Черная кошка»), где могли бы собираться поэты, художники, скульпторы, драматурги, придерживавшиеся самых неортодоксальных взглядов.

Для этого он выбрал новое здание в неоготическом стиле с тяжелыми балками под потолком и украшениями из резного камня и литого чугуна. Самый большой зал в нем должен был служить баром и концертным залом, где давались представления кукол и теней. Их устраивал Мигель Утрилло. В последующие годы его имя станет более известно благодаря его приемному сыну художнику Морису Утрилло. Художники Рамон Касас и Утрилло совместно редактировали журналы «Перо и кисть» и «Форма». На первых порах в кафе устраивались выставки. В основном они состояли из выполненных карандашом рисунков Нонела и оригинальных портретов, сделанных Касасом в стиле Стейнлена. Главным украшением зала являлась огромная настенная картина Касаса, на которой были изображены два бородатых мужчины, сам Касас и Ромеу, в белых и черных чулках, восседавших на велосипеде-тандеме.

Таверна рекламировалась как «пивной зал в готическом стиле для любителей атмосферы севера и андалусских садов юга». Организаторы мероприятий в «Четырех кошках», благодаря которым таверна стала знаменитой, принадлежали к поколению Русинола. Пикассо, в момент ее открытия находившийся далеко от этих мест, присоединился к группировавшейся вокруг этого заведения богеме, когда управление таверной перешло уже в другие руки. В кругу друзей он был известен под именем Бенджамин. Его талант стер разницу в годах между ним и его друзьями. Они мгновенно увидели в нем художника, стиль которого резко расходился с манерой мэтров, таких, как Касас, считавшимся ведущим портретистом своего времени и имевшим обширную клиентуру. Нелестные, но поразительно точные шаржи Пикассо на артистов, поэтов и музыкантов развешивались на стенах таверны как вызов общепринятому. Уверенность и неподдельность карандаша молодого художника, неожиданность линий, оттенков и надписей, столь непередаваемо раскрывающих характер изображаемого лица, вызывали восторг у друзей Пабло. Они понимали, что картины Пикассо были гораздо лучше работ художников старшего поколения. Но эти рано проявившиеся его способности оставались незамеченными за пределами узкого круга друзей.

Сохранился плакат, выполненный Пикассо для таверны, где изображена группа элегантных посетителей — дамы в платьях с кринолинами и джентльмены во фраках и цилиндрах, сидящие с кружками пива на террасе перед фасадом готического здания. Плакат выполнен в стиле Уолтера Крейна: фигура, похожая на Джона Булла, стоит среди дам на заднем плане. Это полотно Пикассо — романтическое видение художником богемы, преднамеренно исполненное в консервативном духе и не имеющее ничего общего с анархистским реализмом, свойственным картинам Нонела. Позднее, в 1902 году, появится менее стилизованный вариант аналогичной картины, подписанный одной буквой П. Это будет карандашный портрет завсегдатаев кабачка, сидящих вокруг стола и курящих трубки. На переднем плане восседает сам Пикассо с черными непричесанными волосами, неопрятной бородкой, в большой шляпе, в пальто и с тростью в руке. Позади него грустное с изящными чертами лицо Пере Ромеу, курящего тонкую изогнутую трубку. Рядом — художник Анхел Ф. де Сото, Хаим Сабартес и еще двое. Картину дополняют огромная собака и надпись вверху: «Вино и закуски — в любое время». На всех изображенных одежда незамысловатого покроя, хотя и не без налета дендизма — простые, широкие, темного цвета куртки, жилеты, сужающиеся книзу штаны и темные шляпы. Так одевались обычно агитаторы-анархисты, слывшие за героев среди рабочих. Сохранился прекрасный портрет Касаса того периода работы Пикассо, на котором тот представлен в аналогичном одеянии. Хотя Пикассо был слишком увлечен живописью и потому не проявлял большого интереса к политике, стиль одежды, отличавший его от буржуазии, импонировал ему. С ранних лет Пикассо обнаруживает сострадание, которое роднило его с простыми людьми и побуждало к общению с теми, кто не принимал существующей социальной системы, порожденной алчностью и высокомерием богатых и нуждой бедных. Вместе с тем политика являлась для него чем-то, лежащим за пределами его понимания; язык политиков был не знаком ему так же, как и речь редких племен. В основе политических воззрений завсегдатаев кабачка «Четыре кошки» лежал главным образом каталонский сепаратизм. По одной этой причине их политические теории не могли интересовать человека, приехавшего из другой провинции. Кроме того, Пикассо убедился в том, что анархистским взглядам, которые инстинктивно находили отклик в его душе, не хватало искренности, особенно когда они исходили от такого богатого дилетанта, каким являлся Русинол, абсолютно ничем не рисковавший при произнесении своих ниспровергающих все и вся речей.

В душе Пикассо более глубокий отклик находили слова молодого писателя-анархиста Хаима Бросса, призывавшего к «беспощадной борьбе со снобизмом в искусстве и в жизни», которая ведет к торжеству над «фарисейством и буржуазией». В статье, опубликованной в «L’Avenue» в январе 1893 года, этот глашатай анархии писал: «Человек… достигает такого состояния, когда он не может мириться с малейшими препятствиями на пути его мысли, и в этом переживаемом им трансе ничто — ни мир, ни идол и никакое другое создание, человеческое или божественное, — не может помешать абсолютному освобождению его личности. Кое-кто, возможно, усмотрит в этом разрушительную направленность духа, забывая о том, что дух отрицания сливается со стремлением к утверждению и, преобразившись, вновь обретает утраченную силу». Эхо этого призыва отозвалось в оброненной Пикассо фразе сорок лет спустя: «Мои творения — это итог разрушения».