Федор повернулся к Сычугову:

— Вжарь по их мордам, пока они кучно сидят.

Пулеметная очередь Сычугова прогремела немедленно. Выползший вперед молодой боец Никита Охрименко метнул первую гранату. И удачно. Один из танков завертелся на месте. Сам Федор, чуть приподнявшись, сбил гранатой гусеницу со второго танка. Автоматчики врассыпную кинулись назад. За ними ретировались и уцелевшие танки. Укрывшись метрах в двухстах, они открыли бесприцельную стрельбу из пушек. Снаряды их рвались далеко за оврагом.

«Накроют, сволочи, Кривомаза и раненых побьют, — подумал Федор. — Пора и нам отходить. Через овраг они за нами не полезут». Он привстал, крикнул тем, кто был с ним:

— За мной!

Уже на дне оврага, ополоснув потное лицо холодной родниковой водой, Федор убедился, что все пятеро бойцов живы, только у Сычугова пуля обожгла щеку и задела ухо.

То, что немецкие танки пришли ночью, по бездорожью и с востока, а не с запада, несколько удивило Федора. Он не знал, что немцы пытались перекрыть пути отхода одной из советских дивизий, которая неделю назад попала в окружение и прорывалась к своим. Немецкий генерал тоже не знал, что дивизия эта минувшей ночью успела перейти линию фронта, и теперь искал ветра в поле. Перестрелка у оврага заставила его поверить в то, что ему наконец удалось обнаружить неуловимую дивизию и теперь-то уж она от него не уйдет. Он развернул против нее два танковых полка и батальон мотоциклистов. Вся эта группа медленно продвигалась на запад.

Пришлось и Федору уводить свой эскадрон все дальше от линии фронта в западном направлении. Как было условлено, он догнал Кривомаза на сожженном лесном хуторке. За последние дни людей в эскадроне осталось совсем мало: всего тридцать три здоровых бойца да девять раненых, которых везли на телегах. Одежда на них висела клочьями, обувь истрепалась…

Расставив дозорных, Федор собрал на краю черного пепелища коммунистов и комсомольцев. Они расположились тесным кругом. Кто, не теряя времени, чинил гимнастерку, кто брюки, а иные лежа смотрели в чистое осеннее небо, сцепив на груди исцарапанные руки.

Федор тяжелым взглядом обвел собравшихся, тоскливо подумал: «Довоевались».

— Ну? Что дальше будем делать, товарищи? — угрюмо спросил он.

Все промолчали. Слышно было, как в полуобгоревших ветвях старых дубов лениво шумит слабый ветерок, где-то высоко в поднебесье проплыла на юг, трудно взмахивая крыльями, гусиная стая. Вдоль пустынной хуторской улицы серым облачком взметнулся пепел, завертелся клубками и исчез за черными остовами мертвых домов.

— Что будем делать, я вас спрашиваю? — тихо повторил Федор. — Обстановка ясна для всех: противник все больше теснит нас на запад, отжимает от линии фронта. Есть нам нечего, раненые умирают один за другим. Положение очень тяжелое. Надо решать: что будем делать?

Старшина-сверхсрочник Иван Кривомаз посмотрел на Федора, в раздумье прикусив обветренные губы, шевеля щетинистыми усами.

— Воевать будем, товарищ политрук, — сказал он наконец. — Сами ж вы напоминали нам про присягу.

— Присягу выполнять надо, это правильно, — отозвался молодой боец с рыжеватым чубом, — а только объясни ты нам, товарищ старшина, чего мы жрать будем? Погляди на людей, у каждого живот подвело.

— А ты не паникуй, Ямщиков, — отозвался Кривомаз. — Расплакался навроде маленького дитенка. Чай, мы не в пустыне воюем и не на кладбище. Кругом скрозь живые люди живут. Понимаешь ты это, Ямщиков? Наши люди! Харчи найдем, не в харчах дело.

— А в чем же? — спросил Ямщиков.

— В том, друг сизый, что нам негоже духом падать. Или ты уже гадаешь, куда на всякий случай сунуть свой комсомольский билет?

Осторожно потирая раненое ухо, приземистый Сычугов перебил разозленного старшину:

— Погоди, Иван Иванович, не обижай парня. Мы сейчас свою судьбу решаем. Судьбу эскадрона. Харчи харчами, а нам, окромя хлеба, нужны еще и боеприпасы, и теплая одежа, и карты местности, на которой будем действовать. И раненых, опять же, не бросишь середь леса.

— Известное дело, не бросишь… Это уж вовсе не по-людски, — наперебой заговорили другие.

— А какую помощь мы им окажем, ежели у нас остались только две бутылки йода да бидон карболки?

— Значит, надо прибиться до какого ни есть селения, поговорить с женщинами, может, согласятся принять от нас раненых. Хоть фершала какого найдут для них. Иначе хлопцам крышка…

Федор внимательно выслушал всех. Заметил, что не высказался только один — Спиридон Барлаш. Почему-то этот человек не нравился Федору. Был он невысок, сутуловат, на одутловатом его лице еле разглядишь узкие глаза, полуприкрытые опухшими веками без ресниц. Ходил он согнувшись, медленно, ни на кого не глядя. Спиридон Барлаш появился в эскадроне не дальше как десяток дней назад, выпорол из полы шинели партийный билет, предъявил его и сказал, что их стрелковый батальон был разгромлен немцами в бою под Бродами. На другой или третий день подошел к Федору и объявил: «Мы с вами земляки, товарищ политрук. Ваш папаша проживает в Огнищанке, он в позапрошлом году лечил мою старшую сестру, а я сам из хутора Костин Кут». Федор отнесся к этому равнодушно, никого из Костина Кута он не знал, да и не до земляков ему было в те дни.

Бойцы эскадрона почему-то невзлюбили Барлаша, презрительно называли его Спирькой, хотя годами он был постарше многих. Федор определил Спирьку в состоявший из нескольких повозок эскадронный обоз и вроде бы забыл о нем. Однако сейчас он упорно всматривался в рыхлое бабье лицо Барлаша и вдруг спросил:

— А почему вы отмалчиваетесь, Барлаш? Или вас положение эскадрона не касается?

Спирька поерзал и, охватив руками колени, заговорил, как всегда, уклончиво:

— Дак я что?.. Мое дело маленькое… Куда все, туда и я. Товарищи тут правильно говорили и насчет раненых и про все такое прочее. Только, товарищ политрук, если взглянуть посерьезнее, то мне думается…

Барлаш замолчал, облизал сухие губы.

— Что вам думается? — поторопил его Федор.

— Ты, Спирька, не крути, — сдвинув брови, потребовал Кривомаз, — выкладывай свое мнение прямо, как положено коммунисту.

— Мне думается, товарищ политрук, нам эскадроном не пробиться, — сказал Барлаш, — надо выходить из окружения по одному. Раненых можно пристроить по деревням, оружие закопать, одежку сменить на гражданскую и каждому идти к линии фронта разными дорогами. Иначе все сгинем.

— Сволочь ты, Спирька, и самая что ни на есть подлюка! — запальчиво крикнул Сычугов. — Клади свой партбилет и уматывай отсюдова к едреной матери!

— Не горячись, Сычугов, — сказал Федор.

Он поднялся с земли, подошел к Барлашу. Тот вскочил, вытянулся. Один за другим стали подниматься и остальные. Наступила напряженная тишина.

— Вот что, Барлаш, — тихо, но так, что все слышали, сказал Федор. — Желание покинуть эскадрон и выходить из окружения одному еще не предательство, хотя и граничит с ним. Слышите, Барлаш? Почти граничит! Вы, Барлаш, можете идти на все четыре стороны. Понятно? Только партийный билет вам действительно придется сдать мне.

— Нет, зачем же так, товарищ политрук? — забормотал Барлаш. — Как все, так и я… Вы меня не обижайте… Я только высказал свое мнение, а вы о предательстве… Зря это… Предателем я никогда не был и за нашу родную партию готов отдать жизнь…

Выглянуло солнце. При его по-осеннему мягком свете еще печальнее и страшнее казались черные руины покинутого людьми глухого хутора.

— Хорошо, — помедлив, сказал Федор. — Слушайте теперь мое предложение. Судя по всему, к линии фронта нам сейчас не пробиться. Ни всем эскадроном, ни поодиночке. Давайте отойдем на запад и начнем воевать как партизанский отряд, но притом сохраним дисциплину и облик бойцов-кавалеристов регулярной Красной Армии. Звезды на фуражках, петлицы со знаками различия и кавалерийские эмблемы носить в обязательном порядке в любом положении и при любой одежде. Чтобы не только наши люди в немецком тылу, но и гитлеровские ублюдки видели, что перед ними красные кавалеристы. Кто с этим не согласен, может оставаться здесь и определять свою судьбу по-своему. Кто согласен — седлайте коней. Задерживаться на этом хуторе мы больше не можем.