Подошел пароход, дал один гудок, второй. Все сгрудились у сходней, стали прощаться. И тут случилось то, чего никто не ожидал. Заплаканная Наташа Татаринова вдруг бросилась к Андрею, обняла, прижалась к нему и, задыхаясь от рыданий, слабея, стала опускаться на землю. Женщины подхватили ее, отвели в сторону.

Раздался протяжный третий гудок. Пароход отвалил от пристани. Андрей стоял на корме, молча смотрел, как уплывает назад толпа на берегу. Несколько минут он еще различал в ней голубую косынку Наташи, потом все слилось: берег, кромка надречного леса, желтые пески над водой. Левее, на горизонте, таяла синеющая полоса сада… Все, чем жил Андрей в последние годы, уносил куда-то пенный след парохода, исчезающий за излучиной реки…

Максим Селищев и Петр Бармин, которые приехали погостить к Тае, неожиданно были вызваны в Москву. Их разыскал у Таи незнакомый лейтенант и сказал, что известный им Тодор Цолов очень просил товарищей Бармина и Селищева срочно прибыть к нему по важному делу. Лейтенант был вежлив, предупредителен, но достаточно настойчив. Заметив, что Тая напугана его приходом, он сдержанно улыбнулся и сказал:

— Вы, Таисия Максимовна, не беспокойтесь. Вашему отцу ничто не угрожает. Идет война, и каждый человек должен в этой схватке точно определить свое место. Товарищу Цолову сейчас нужна помощь Максима Мартыновича и Петра Григорьевича, только поэтому он и хочет с ними повидаться.

— Что ж, можете передать товарищу Цолову, что мы постараемся встретиться с ним, — подумав, сказал Бармин и вопросительно взглянул на Максима. — Так, что ли, Максим Мартынович?

Тот пожал плечами.

— Да, очевидно, надо ехать.

— Тогда, если это вас устроит, я возьму билеты на завтра, — сказал лейтенант. — Судя по всему, дело не терпит отлагательства…

Когда лейтенант ушел, друзья долго молчали. Потом Бармин походил по комнате, постоял у окна и заговорил, запинаясь, будто рассуждал сам с собой:

— Этого следовало ожидать. Чем, собственно, мы были заняты почти целый год? Какой-то ни к чему не обязывающей чепухой. Разве мы с тобой, Максим Мартынович, о службе в архиве мечтали, когда возвращались на родину? Зачем нам корпеть над старыми, пропыленными бумагами в такое страшное время?

Селищев тронул пальцем седеющие усы:

— Я тоже так думаю, Петя…

Вечером они, как могли, успокоили Таю, а на следующий день в сопровождении веселого молодого лейтенанта выехали в Москву. На Курском вокзале их встретил смуглый скуластый майор, усадил в автомобиль и увез в гостиницу. Двое суток они были предоставлены самим себе, разгуливали по городу, посмотрели балет. Если бы не аэростаты воздушного заграждения и не баррикады на западных окраинах столицы, ничто здесь не напоминало бы о войне. Москва жила обычной своей деловой жизнью, все шло своим чередом.

На третьи сутки похожий на монгола майор приехал в гостиницу и объявил, что товарищ Цолов ждет их.

Тодора Цолова они увидели таким же энергичным, живым, румяным, как при первой встрече в Париже, только, может, седины прибавилось на висках. Он легко вскочил с кресла и устремился навстречу Бармину и Селищеву, широко раскинув руки.

— Здравствуйте, друзья мои! Я знал, что вы приедете, и уже рассказал о вас кому следует все хорошее, что знал. Рассаживайтесь, пожалуйста, поближе к столу. Вот папиросы, вот пепельница и зажигалка. Прошу вас: не стесняйтесь.

Несмотря на то что Цолов был в сером штатском костюме, по обстановке — карта на стене, три телефонных аппарата, стройный капитан в приемной — было понятно, что встреча происходит в служебном кабинете какого-то военного учреждения.

Расспросив гостей об их здоровье, настроении, работе, Тодор Цолов перешел к делу, ради которого пригласил в Москву двух бывших русских эмигрантов.

— Мне с самого начала хочется предупредить вас, товарищи, что после нашего сегодняшнего разговора вы вправе поступить так, как подскажет вам совесть… — Он сделал короткую паузу. — Командованию Красной Армии необходимо уточнить некоторые данные о немецкой группе армий «Юг», которой командует фельдмаршал фон Рундштедт. Кроме того, стало известно, что в Германии оживились и вооружаются старые зубры контрреволюции, охвостье белогвардейщины. Их собирает небезызвестный генерал Краснов, тесно связанный с Розенбергом и успевший напялить на себя мундир гитлеровской армии. Нацисты намереваются использовать этого мерзавца для раскола донского казачества, готовят его и руководимую им банду для отправки на Дон. Мы не имеем права сбросить их со счетов. Тут тоже надо во всем разобраться.

Цолов подошел к Бармину, положил руку на его плечо:

— Как вы отнесетесь к тому, если советское командование предложит вам отправиться в тыл к немцам? Не скрою, товарищи: это я посоветовал начальству обратиться к вам, потому что знаю вас по Испании. Повторяю: никакого, как говорится, давления на вас не будет. Стопроцентная добровольность! Ответ я могу подождать день-два. Подумайте.

Наступило долгое сосредоточенное молчание. Наконец Максим сказал:

— Не знаю, как Петр Григорьевич, а я готов дать согласие немедленно. Говоря по совести, мне надоело сидеть в архиве и читать бумаги о том, сколько было свиней или колодцев в станице Константиновской в девятьсот девятом году и сколько стало их в девятьсот десятом. Зачем это мне? К тому же… — Он запнулся.

— Что к тому же? — заинтересовался Цолов.

— К тому же я не забыл, что на мне висит немалый долг перед земляками, — договорил Максим. — А долги положено отдавать. Одним словом, не хочется мне помирать должником. Так что, товарищ Цолов, можете передать кому полагается, что я согласен выполнить все, что от меня потребуют…

Тодор Цолов поднял бровь, глянул на Бармина:

— А что вы скажете, Петр Григорьевич?

На худощавом лице Бармина не дрогнул ни один мускул.

— То же самое, — твердо ответил он. — Я ведь тоже должник. Раз пришла пора возвратить долг, честный человек обязан это сделать.

— Я был уверен в таком исходе нашей беседы, — взволнованно сказал Цолов. — Спасибо вам, дорогие друзья. Если вы посчитаете нужным съездить домой, попрощаться с близкими, в вашем распоряжении примерно неделя.

— У Петра Григорьевича на Дону никого нет, — сказал Максим, — а я с дочкой уже простился. На всякий случай.

— Только вот как быть с нашей службой в архиве? — осведомился Бармин. — Очевидно, придется просить об увольнении.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Цолов. — Все будет улажено.

— Что ж, тогда нам незачем ехать домой, — повторил Максим.

— Видимо, так, — согласился Цолов. — Сейчас вас отвезут в гостиницу, а завтра после полудня мы встретимся еще раз…

Вечером в гостинице Максим неторопливо ходил из угла в угол и говорил Бармину:

— Понимаешь, Петр, душа моя спокойна. Родную станицу я повидал, родительским могилам поклонился, дочку Таю обнял, рад, что у нее добрая семья. Даже паспорт советского гражданина мне выдали — стал полноправным человеком… Могу я еще послужить своей земле? Не растерял силу? Нет, не растерял. Значит, обязан, как солдат, честно выполнить то, что от меня требуется. Не так ли?

— Да, Максим Мартынович, именно так, — сказал Бармин, — придется только нам с тобой танцевать на острие бритвы. Нацистов я знаю. Доводилось видеть их в Париже. Гнусные твари, подлые и жестокие. В случае провала они с нас шкуру сдерут, причем будут сдирать медленно, со вкусом. — Помолчав, добавил: — Противно мне мое эмигрантское прошлое, но еще противнее жить под личиной этого прошлого, прикидываться заядлым контрреволюционером и не дать ни малейшего повода для подозрений. Ох, как это непросто! Проверять нас будут долго и тщательно.

— Что ж, дорогой Петро, — заключил Максим, — согласие Цолову дано, не идти же теперь на попятную.

Бармин кивнул утвердительно:

— Видимо, так…

Весь вечер они просидели у распахнутой балконной двери. Огромный город был затемнен, лишь изредка внизу проносились редкие автомобили, которые угадывались по едва заметным тусклым полоскам мерцающего света. Автомобильные фары были заклеены черной бумагой с узкой прорезью, в ней на мгновение мелькал и тотчас же гас слабый луч.