— Что это у тебя такой плохой вид? — быстро заговорила она, отстраняясь от двери, чтобы он мог войти. — Как добрался? Пароходом ехал? Наверно, не спал всю ночь? А как ты узнал адрес нашей квартиры? Я, кажется, забыла об адресе, когда писала тебе.

Андрей вошел в комнату, положил портфель на пианино, сказал сквозь зубы:

— Не нашей квартиры, а твоей. Я жить в ней не собираюсь.

— Ну вот, начинается, — сказала Елена. — Иди умойся, и давай завтракать, потом уж заводи свою пластинку.

— Димка в школе? — спросил Андрей.

— Да, — сказала Еля, — он придет после двенадцати. Дима молодец, старательный мальчик. Я довольна тем, что в его классе очень хорошая учительница.

Сидя за столом, они долго молчали. Казалось, этому томительному молчанию не будет конца. Елена подкладывала на тарелку мужа то кусок разогретой отбивной, то ложку гарнира, но он ел неохотно, без всякого аппетита, курил, глядя куда-то в угол. Она ожидала, что он, как это обычно бывало, начнет рассказывать ей о своей Дятловской, о саде, но Андрей будто воды в рот набрал, и тогда Елена, не выдержав, заговорила сама.

— Ты вот часто называешь меня самовлюбленной эгоисткой, — сказала она, вертя в руке чайную ложку, — упрекаешь в том, что я все подчиняю своим вздорным капризам. Хорошо. Допустим. Но разве не то же самое делаешь ты? Почему я должна оставить город и жить в Дятловской? Только потому, что так ты хочешь. А ты подумал о том, что у меня могут быть свои желания, своя привязанность, что я живой человек?

В глазах Елены показались слезы, лицо сразу стало некрасивым. Она швырнула на стол ложку, выхватила из кармана пестрого халата скомканный носовой платок и продолжала говорить, прикладывая платок к глазам:

— Тебе наплевать на то, что я полюбила своих учеников, что я могу гордиться ими, а значит, и своими успехами. Мою любовь к музыке, к театру ты готов назвать чуть ли не мещанством. Кто, скажи, пожалуйста, дал тебе это право? Почему я должна бежать за тобой, как собачонка на поводке, бросить все, что мне дорого, и всю жизнь прозябать в какой-то дурацкой Дятловской? И вообще, скажи мне наконец, кто я такая? Безгласный иждивенец? Покорная жена? Содержанка? Раба? Городская фифочка, которая, видите ли, презирает бедную деревню и не хочет ехать туда вслед за этаким демократом мужем?

Андрей сидел молча, закуривал папиросу за папиросой, ломал их и, сжимая пополам, тыкал в пепельницу. С каждым словом Елены он все больше понимал, что та незаметная трещина, которая возникла между ними довольно давно, ширится, углубляется и скоро может превратиться в непроходимую пропасть. Любя Елену, он мучился, все яснее сознавая, что они с ней совершенно разные, непохожие друг на друга люди, с разными характерами, разными взглядами на жизнь, и ничто на свете, как он теперь думал, не могло их соединить.

«А как же Димка? — лихорадочно думал он. — Как же сын? Разве он виноват в том, что его отец и мать идут по жизни разными тропами и они, эти тропы, при всей их запутанности, никогда и нигде не пересекутся, не станут одной общей дорогой? Как же быть дальше? Как жить? Схватить себя за горло, проститься с любимым делом, с садом, переехать в город, поселиться в этой чистой, удобной квартире, работать в каком-нибудь тресте? Но разве это что-нибудь изменит? Разве оживит то, что явно обречено на смерть?»

— Что же ты молчишь? — поглядывая на мужа, спросила Елена. — Или ты согласен со мной и тебе нечего сказать?

— Наша с тобой беда не в том, что мы живем в разных местах и редко видимся, — помедлив, сказал Андрей. — Тысячи людей так живут — моряки, геологи, таежные охотники, — и от этого их семьи не перестают быть семьями. Вопрос о городе и деревне далеко не главный. Конечно, мне очень хотелось бы, чтобы ты, Еля, была все время рядом со мной, и мне жаль, что злобствующие обыватели осудят тебя и будут обливать грязью: она, мол, побоялась расстаться с теплым клозетом. Это ерунда. Гораздо страшнее другое.

— Что же, если это не секрет? — спросила Еля.

— То, что ты не любишь меня и никогда не любила, — глухо сказал Андрей. — По натуре своей ты очень правдива и потому не можешь скрыть своего отношения ко мне.

— Значит, выходит, по-твоему, я тебя ненавижу? — Еля улыбнулась.

— Нет, зачем же, до ненависти ты еще не дошла. Пока. — Он подчеркнул последнее слово. — Понимаешь? Пока не дошла. Ты меня просто терпишь. Не улыбайся, пожалуйста, я говорю очень серьезно, и мне не до улыбок. Боюсь, что ты вообще неспособна любить. Такие люди есть. Их никогда не захватят страсти, они не допустят никакого сумасбродства, они всегда сдержанны. Нет, нет, это не плохие люди, просто они не могут прыгнуть выше себя. Но от этого не легче тем, кто с ними живет… — Андрей поднялся, подошел к Елене и неожиданно спросил: — Чем, скажем, можно объяснить то, что за восемь лет нашей жизни ты ни разу не поцеловала меня? Как это понять? Как понять, что все эти годы я довольствовался только тем, что благоговейно прикладывался к тебе, как к святой иконе? Вместо того чтобы жить, как живут люди, я стал богомольцем. Ты это понимаешь? Бо-гомольцем!

Андрей с презрением к самому себе произнес это слово и заходил по комнате. Он продолжал говорить, бледнея от бессильной ярости, швыряя на пол окурки и не глядя на Елену.

— Именно в этом наше с тобой несчастье, а совсем не в том, что ты не хочешь переезжать в Дятловскую. Твое нежелание жить в деревне — это отговорка. Очевидно, ты и своим родителям так истолковала все, что между нами происходит: дескать, этот закоренелый мужлан хочет превратить меня в босоногую деревенскую бабу, лишить музыки, любимой работы, оторвать от всего, чем я живу, а я, мол, не хочу этого.

— Что ж, по-твоему, нам надо теперь делать? — спросила Елена. — Биться головой о стенку? Так, что ли?

— Нет, не так, — жестко сказал Андрей. — Надо прямо и честно признаться: выйдя замуж за этого человека, я совершила ошибку. И его не любила, но надеялась, что все будет хорошо, потому что старые люди говорят: «Стерпится — слюбится». А он, мой муж, который любит меня много лет, считает это унизительным для нас обоих и пришел к выводу, что дальше так жить невозможно.

Елена, слушая взволнованные слова Андрея, успела прийти в себя. Слегка улыбаясь, она спросила:

— А как же ты советуешь исполнить эту покаянную исповедь? В церкви или на базаре? И главу свою надо посыпать пеплом или не надо?

— Перестань, ты не в цирке, — оборвал ее Андрей. — Если бы не сын, я ушел бы сейчас, не медля ни минуты. Только из-за него, из-за Димки, я до сих пор на распутье…

То, что Андрей не кричал, не бесновался, как это часто бывало, а говорил до удивления сдержанно, не повышая голоса, напугало Елену. Так он никогда с ней не разговаривал. Она подумала о том, что надо сейчас же обнять его, сказать что-то хорошее, теплое, но это было выше ее сил, она всегда считала, что такой порыв только ранит ее самолюбие, роняет ее достоинство. Нет, она не поступится своей гордостью.

Ничего не говоря, Елена поднялась и ушла в спальню. Андрей посмотрел ей вслед, но тоже ничего не сказал. Когда из школы вернулся оживленный, раскрасневшийся от беготни Димка и кинулся на шею отца, Андрей подождал, пока жена покормила сына, и спокойно сказал:

— Мы с Димкой пойдем немного пройдемся.

— Идите, только не задерживайтесь, — отозвалась из кухни Елена.

Погуляв с Димкой часа полтора в парке, Андрей вернулся, попрощался с Еленой, с сыном и уехал, так и не решив, что же ему делать и как жить дальше.

После разгрома Польши на Западе продолжалась «странная война», которую не переставали вышучивать досужие остряки. Сидя в окопах, время от времени постреливали французские солдаты, им так же лениво отвечали немцы. Союзники Франции англичане, выжидая, стояли на своих позициях. Месяцами отсиживались французы-артиллеристы в глубоких подземных казематах расхваленной на весь мир оборонительной линии Мажино, которую считали недоступной. Правители Англии и Франции были уверены, что Гитлер не посмеет по-настоящему воевать против них и вот-вот двинет свои полчища на Советский Союз. Несмотря на то что 3 сентября 1939 года они, ссылаясь на необходимость защитить Польшу, объявили Германии войну, немцы продолжали через нейтральные страны получать из Франции, то есть от своего противника, нужные материалы. А то, что Гитлер сделал с Польшей, ничему не научило горе-правителей, для которых денежный мешок был выше жизни их сограждан. Свой народ страшил их больше, чем Гитлер. Во Франции, на границах которой уже стояли готовые к вторжению гитлеровские армии, продолжались массовые аресты коммунистов: коммунистическая партия была объявлена вне закона.