Он курил папиросу за папиросой. Комната заполнилась табачным дымом, горько было во рту, а Андрей все курил, теперь уже прохаживаясь по комнате, повторяя про себя: «„Народы мира будут жить свободно, не подвергаясь действию тирании, и в соответствии со своими устремлениями и своей совестью“. Как хорошо, как здорово это сказано. И как хотелось бы дожить до того…»

Светало. За дверью давно затихли шаги часового. Монотонно тикали стенные часы. Андрей остановился у окна, открыл форточку. В прокуренную комнату подул свежий предутренний ветер.

«Да, да, — внушал сам себе Андрей. — Такое время непременно придет. Не будет ни войн, ни тяжких разлук, ни предательств, ни казней. Никто не станет сжигать поля и ломать, втаптывать в землю молодые сады. Восторжествует все лучшее, что есть в человеке, — разум, доброта, сострадание ко всему живому. Обязательно будут уничтожены все орудия смерти и прекратится деление человечества на высших и низших. Люди сообща построят мир, о котором мы мечтаем и прихода которого ждем…»

6 июня 1944 года, выполняя решение Тегеранской конференции, американо-английские войска десантировались на французское побережье и начали медленно теснить немцев к западным границам рейха. На отступавшие немецкие дивизии нападали с тыла французские франтиреры. Усилилось движение Сопротивления нацистам в Бельгии, Голландии и Дании. Активизировались гарибальдийские бригады в Италии. Но главным событием последнего военного лета было мощное наступление советских войск в Белоруссии, и политрук Федор Ставров получил наконец возможность вывести свой отряд из вражеского окружения.

Ровно три года прошло после того, как отрезанный от полка кавалерийский эскадрон превратился в партизанский отряд «Родина». Действовал он то самостоятельно, то в составе партизанской бригады Акима Петрова. И хотя все это время нес потери, к концу третьего года оставалось еще около десятка бойцов, с которыми Федор принял свой первый бой на рассвете 22 июня 1941 года. А всего под командованием политрука Ставрова числилось теперь сто тридцать человек.

В середине июня партизанский комбриг Аким Петров дал Федору Ставрову последнее боевое задание: разобрать рельсы на железнодорожных путях Минск — Бобруйск и Могилев — Барановичи близ станции Осиповичи. После этого Федор с помощью радистов Петрова установил прямую связь с одной из советских армий и получил распоряжение: переходить линию фронта южнее Осиповичей между реками Березина и Птичь.

— А лошадей-то ты нам оставь, — потребовал Петров, бригада которого должна была еще оставаться в тылу противника и с боями отходить в направлении Слуцка.

На этой почве между Федором и командиром партизанской бригады произошла первая серьезная размолвка.

— Нет, Аким Никифорович, коней я тебе не оставлю, — твердо заявил Федор.

— Это ж почему? — взорвался комбриг. — Ты со своими гусарами получишь там, у своих, все, что вам положено, а мне в лесах валандаться, может, еще месяц, а может, и все два.

— Не настаивай, товарищ комбриг, — уперся Федор, — эскадрон поведу через линию фронта в конном строю. Не для того мы три года ходили за конями как за детьми, последним куском хлеба с ними делились, чтобы вы их тут за месяц ухайдакали, в калек превратили. Пойми, Аким Никифорович, мы все хотим вернуться на Большую землю, как подобает кавалеристам: «конно и оружно», со знаками различия и под эскадронным штандартом.

В конце концов Петров уступил:

— Ладно, гусар, не будем ссориться напоследок. Ни пуха тебе, ни пера. Спасибо тебе, Федя, и всем твоим конникам за отвагу, за верность. Мы в долгу не останемся — поможем вашему переходу, оттянем фрицев на себя…

Готовить эскадрон к переходу через линию фронта Федор начал за двое суток. Бойцы чистили карабины и сабли, надраивали суконкой пуговицы гимнастерок, до отвала кормили и купали лошадей, стриглись, брились и купались сами, сменили белье. На исходе последнего дня сосредоточились в заболоченном лесу, до которого отчетливо доносились грозовые перекаты советской артиллерии, а справа слышались залпы немецких пушек. Ночью сюда же пришли Петров и Хомутников. Перед расставанием присели вместе с Федором на сухое бревно. К ним присоединился и старшина эскадрона Иван Иванович Кривомаз. В темноте светились четыре цигарки.

Ночь была тихая и душная. Назойливо жужжали комары. Меж ветвями деревьев сверкали зарницы.

Аким Петров протяжно зевнул и сказал, не обращаясь, собственно, ни к кому:

— Небось не терпится хлопцам до своих добраться, секунды считают.

— Еще бы! — отозвался степенный Кривомаз. — Три года мотаться у черта в пасти, сознавая, что тебя в любой момент могут вздернуть на виселицу, это не у тещи блинами угощаться.

— Ты что ж, Иван Иванович, полагаешь, что войскам легче, чем нам? — спросил Хомутников.

— На войне, товарищ комиссар, всем не дюже легко, — рассудил Кривомаз, — а только когда рядом с тобой и за спиной твоей — свои, когда ты знаешь, что после тяжелых боев подразделение твое отведут на поправку во второй эшелон, и кормят тебя нормально, и оружием обеспечивают, а ежели ты ранен — чистая койка в госпитале найдется и врачи за тобой присмотрят — нужные лекарства дадут, а после госпиталя можешь даже в отпуск съездить, родных своих повидать, — это совсем иной коленкор, чем у нас тут…

В звездном небе с грозным гулом проплыли на запад тяжело нагруженные бомбардировщики. По небосклону скользнул и тотчас же погас бледный луч прожектора. Тявкнули и умолкли немецкие зенитки.

— Наши полетели, — определил Петров. — На слух — не меньше полка.

— Чай, не сорок первый год, — отметил Хомутников, чиркая трофейной зажигалкой. — Теперь наши не только полками, а и дивизиями летают. Пусть почухаются фрицы…

Федор сидел молча, слушая товарищей. С нетерпением поглядывал на фосфоресцирующий циферблат часов.

— И тебе невтерпеж? — спросил его Петров.

Он ответил не вдруг. Встал с бревна, походил, потом присел на охапку скошенной травы и лишь после того заговорил тихо:

— Конечно, я тоже, как все, и волнуюсь и радуюсь. А к этому прибавляется и еще что-то, похожее на вину перед теми, чьи могилы рассеяны по здешним лесам от Западного Буга до Березины. Мы вот уходим, а они остаются здесь. И хоть я отметил в своей записной книжке место каждого захоронения, а все же сомневаюсь: найдут ли родные после войны хотя бы эти могилы?

— Найдут, товарищ политрук, — убежденно сказал Кривомаз. — Ну, а если какую могилу и не обнаружат, что ж поделаешь? Война есть война.

— Хватит, братцы, наговорились! — перебил старшину Петров. — Пора за дело!

Он пересел к Федору, на кучу травы, включил карманный фонарик. Оба они склонились над картой, прикрывая луч фонарика полами плащей.

— Давай, гусар, для верности повторим все еще раз, — озабоченно гудел Петров. — Значит, ровно в половине второго я начинаю заваруху вот здесь. Через двадцать минут отряд Митрофана Чубарова откроет стрельбу левее тебя. Ты начинаешь переправу через Птичь в три часа, тютелька в тютельку, и плывут твои гусары молчком — без выстрелов, без криков. Кони у вас добрые, они вынесут на восточный берег мигом. После вы двигаетесь вот в этом направлении, опять-таки без всякого шума, и выходите к той церквушке, которая указана командующим армией. Так?

— Все так, Аким Никифорович, — подтвердил Федор. — Перетакивать не будем. Разве что противник вынудит…

— Тогда давай прощаться, — предложил Петров и сгреб его в свои могучие объятия.

Обнялся Федор в кромешной тьме и с Хомутниковым. А расторопный старшина тем временем уже выстроил эскадрон и доложил вполголоса:

— К маршу готовы, товарищ политрук…

Они поехали рядом — впереди эскадрона. Отдохнувшие кони шли резвым, машистым шагом. Шуршали буйные июньские травы, назойливо зудели комары, изредка трещала под конским копытом сброшенная деревом сухая ветка, но над тихими этими звуками все больше брала власть гулкая разноголосица переднего края необъятного фронта.