Содрогнувшись, Матвеич привстал на лавке, и тотчас опять сел. В груди его что-то заныло.

— Чего уж там, рассказывайте…

XXVII

Грег покачнулся, откинувшись спиной чуть-ли не к самому подоконнику, — закатный свет лился за ним сквозь окно, — и сразу закрыл глаза. Говорил он глухо, внятно, не поднимая век. Наверное, так ему было легче. Матвеич слушал, не перебивал.

— Я хотел убить, потому что… я узнал, кто этот волк, то есть не волк и не совсем человек, впрочем вы догадываетесь, что он такое. Но, право же, мне не было бы до него никакого дела, если бы он оставался просто этим невероятным вывихом матушки-природы. Меня никогда не увлекали потусторонние загадки. Я не верил и до сих пор не верю в мистические наваждения, и можете не сомневаться — нисколько не боюсь их. Не особенно испугало меня и соседство с оборотнем. Поверьте, повседневная жизнь миллионов людей намного страшнее любых самых диких вымыслов, уродлтивее самых безнадежных искажений природы. Пошлость — вот земной ад, порождающий истинных чудовищ.

Да, я не боялся, хотя и узнал, что Каюшинский Зверь отнюдь не выдумка невежественного простонародья. Но, повторяю, я вовсе не стремился к роли героя, избавителя людей или чего-то подобного. Сами посмотрите — какой из меня герой? Мне было попросту наплевать на все это до тех пор… до тех пор пока я не узнал, кто его человеческий двойник. Знаете ли… вы, может быть, не поверите мне, Поликарп Матвеич, скорее всего не поверите, но это ваш недальний сосед из Никольского…

Грег перевел дух и открыл глаза. В них снова читалось томительное, сдержанное ожидание. Матвеич сидел, как ни в чем не бывало, только сдвинутые брови были, пожалуй, чуть более угрюмы а выражение светлых глаз под ними чуть строже.

— Вот как, — с некоторой досадой протянул Грег, не отрывая взгляд от лица Матвеича, и снова откидываясь спиной к подоконнику. — Да вы, я вижу, не хуже меня это знали. И давно ли? А впрочем, не имеет значения. Тем лучше, стало быть, вы все знаете. Или почти все. Но… признаться, меня это не радует, совсем нет. Я не предполагал, что вы могли быть столь скрытны, Поликарп Матвеич. Ну да, теперь все-равно. Остается рассказать, как мы встретились.

Матвеич продолжал молчать, молчаливой сосредоточенностью показывая готовность выслушать все до конца.

— Да, это была странная встреча, — произнес Грег. — Я тащился через лес с дыркой в ноге, к его урочищу. Нога ныла, но я не мог ждать, потому что, видите ли меня, как и его гнала полная луна. В полнолуние я должен был вытащить нож из земли перед его ритуальным камнем и тем самым оборвать навсегда череду воплощений. По крайней мере, уверовав, что это единственный доступный мне способ уничтожить его, убить в нем Аболешева.

Об этом способе, между прочим, мне поведал один старый знакомый. Человек, сильно, до помешательства занимавшийся персоной здешнего оборотня, и эта его последняя откровенность дорого ему обошлась. Он умер недавно. Ну, а я грешным делом решил исполнить волю покойного. Отчего бы не попробовать, если не осталось ничего другого?

Собственно, к волку я не имел претензий. Пусть он останется волком, черт с ним, но только пусть навсегда уйдет из жизни людей, из моей жизни, — вот чего я хотел. Предполагал, конечно, что его возможности несравнимы с моими, что он просто так не позволит запереть себя в звериной шкуре, но мне было не впервой ставить весь куш на карту. В конце концов, я же мог выиграть, а игра стоила свеч, потому что это была даже не игра. Мне нужно было убить его, чтобы самому жить. Потому что иначе он отбирал мою и ее жизнь, то, что стало неотделимо от жизни. Понимаете, он отнимал Жекки…

Грег снова закрыл глаза и потому не увидел, как тотчас осунулось, затянулось страдальческой пеленой лицо Матвеича. Не услышал ни удивленного вопроса, ни возгласа, который мог бы оборвать его на полуслове. Матвеич молчал, и Грег продолжил почти ровным, остывшим голосом:

— До урочища я так и не дошел. Проклятая нога… И надо же было так глупо, так некстати позволить себя подстрелить. Хотел, знаете ли, тоже поиграть, рассеяться что-ли. Ну, вот и доигрался…

Ночью в лесу, пока я шел, как видно от движения, рана открылась, и кровь хлынула из-под повязки. Я остановился, сел под деревом. Снял ремень и попробовал перетянуть им бедро выше раны. Сначала вроде бы кровь утихла, но потом полилась снова. Лес, темень, луна светит из мглы, и ни души на десять верст кругом. Я затянул ремень что было мочи, но ничего не вышло. Примерно через четверть часа я почувствовал, что слабею и понял, что мне конец.

Я лежал на земле, было холодно, скучно. Я думал, как это глупо. Как бездарно в конце концов умереть вот так, подобно подстреленной белке, в еловой глуши, вдали от людей, а потом понял, что такая смерть ничуть не хуже любой другой и даже, скорее всего — лучше. И наверняка, как я думал, такой конец предназначался мне не случайно. В нем нужно было что-то разгадать, успеть понять что-то.

Я смотрел в темноту, словно видел в ней отражение самой смерти, и говорил с ней, не слыша своего голоса: «Вот я, смотри — се человек. Я такой, каков есть, и делай со мной что хочешь». Темнота была самой обычной, пустой, но я ее понял. Так она равняла меня с тем, кого я хотел убить. Она будто бы внушала — ты такой же, как он. Не столько человек, сколько зверь, жадный и жестокий. И я не противоречил. У темноты была своя правда. Хотя, ясное дело, эта надмирная ирония не могла меня утешить или хоть сколько-нибудь примирить с нелепостью смерти. Я не хотел, я отвергал ее, как худшую из бессмыслиц. Все во мне восставало и рвалось прочь от нее, потому что я… видите ли, я не забыл… я все время помнил о Жекки.

Тоже, конечно, своего рода нелепость. Но я, в сущности, не мог думать ни о чем другом, кроме того, что так и не сумел добиться ее. То есть, по-настоящему, как хотел, во всей полноте обладания всем ее прелестным естеством, без различия телесного и духовного. Мне была необходима только она, вся целиком, все-все, что составляло ее, и я не мог отказаться от этого желания даже на краю преисподней. Меня разжигала ярость бессилия и мучили образы того, что я мог бы сделать с ней, для нее, для себя, если бы остался жив. Я видел ее беззащитной, голой, уязвимой, то подвластной, то дерзкой, исчезающей, и готов был буквально рваться из кожи вон, лишь бы продлить самую возможность борьбы за нее. Но кровь текла из раны, не останавливаясь, и я все-таки умирал. Как если бы умирал от жажды вблизи воды. Эта была жестокая и сладкая жажда, и она убивала.

Не помню сколько я так лежал, как вдруг почувствовал внутри необыкновенную ясность. Я почувствовал расходящуюся в теле прохладу, замирающие удары сердца, но вместо успокоения испытал страшную неодалимую ненависть. Потом где-то совсем рядом за деревьями появилось легкое свечение. Оно приближалось, но я был в таком состоянии, что не отдавал себе отчет в том, реально оно или нет. Чувствовал только — с его приближением моя ненависть крепнет. Когда я, приподнявшись, увидел вблизи себя этот свет, то понял в чем дело. Внутри очерченного светом голубоватого круга на меня двигался большой светло-серый волк. Тот самый, которого нельзя было не узнать. Он шел на меня, глаза горели зеленым огнем. По старой привычке я потянулся к карману, где раньше лежал револьвер, но, увы, там его не было.

Спросите почему? Очень просто. После того, как в последний раз, года два тому назад, я продырявил череп одному бедному малому, я стал крайне осторожен с оружием. Откровенно говоря, я начал его избегать, дав нечто вроде обета воздержания. Не скрою, потом мне не раз пришлось пожалеть об этом, но вы знаете, отказываться от слова — как-то не в моих правилах. Вот и той ночью… я был при смерти, на меня надвигался монстр, которого я ненавидел и которго только что собирался стереть с лица земли, и у меня не было при себе ничего такого, что послужило бы мне хоть какой-то защитой. Согласитесь, я имел право негодавать на себя. Но еще больше все-таки ненавидеть его. Так холодно и спокойно я ненавидел впервые. Наверное, в этом тоже был какой-то… не знаю, какой-то надлом, какой-то конец…