— «Титаны разрушения — чудовища совсем не сентиментальные», — вслух повторил Дмитрий Ильич, натужно разгадывая эту криптограмму. Автор книги был далек от последующих грандиозных открытий, для него пределом изуверства были всего лишь стихийные силы природы. У читателя нового века с титанами разрушения ассоциировали не тайфуны или наводнения. В памяти возникал многорукий бледный идол, позволивший взглянуть на себя только через толстое круглое стекло, непроницаемое для смертельных излучений. Рядом, у того же желтоватого ока, стоял хозяин идола — пусть прозаический командир боевой части будет назван так шикарно. Его лицо? Нет, не хозяин. Мутное, подавленное и в то же время жесткое и враждебное. Скептики улыбнутся, ортодоксы нахмурятся, злопыхатели обрадуются, если описать именно так… Нет, силы пока еще неравны, титаны сильнее, и их не укротишь бумажными инструкциями и интегралами. Бок о бок с такими Перунами, в глубине океанов, эге, черт забери скептиков, вас бы сюда!.. «Вот пред вами я, человек — комочек живой материи, мяса, крови, нервов, жил, костей и мозга, — и все это мягко, нежно, хрупко, чувствительно к боли».

С нежным безразличием глядела на отца его дочь, кусочек глянцевитой бумаги на тонкой картонке, а сколько притягательных нитей, какая невероятная сила! Кто же победит — эта сила или бездушные титаны, не желающие обзаводиться потомством?

Длинный, на тридцать секунд, и требовательный звонок тревоги поднимает всех и бросает к тем заведованиям, которые член команды обязан обеспечить в бою. Тревога на подводной лодке отличается по своим внешним признакам от тревоги, к примеру, на крейсере или эсминце. Нет того топота, бега, порывистого дыхания, свиста поручней под ладонями… Команда бесшумно занимает свои места. Площади не меньше, зато людей наперечет.

Через несколько минут Дмитрий Ильич выбрал удобный пункт в штурманской, возле прокладочного стола, откуда был виден Волошин, вахтенный Кисловский и рулевые. Скорость хода по стрелке указателя электронного лага быстро снижалась. Эхолоты регистрировали глубины с зигзагообразными кривыми на рулонной ленте.

Нетрудно было убедиться, что штурманы занимались филигранной работой, ведя корабль по счислению и отмечая на карте скорость хода и курс, наносили на нее свое место.

Маневрировать в незнакомом океане при выполнении ракетной стрельбы и выдать точку залпа — далеко не простая задача.

После приема докладов боевых частей командир потребовал у штурмана место и объявил по корабельной радиотрансляции готовность.

За это короткое время проводилась предстартовая подготовка на последнем этапе, проверялась бортовая аппаратура ракет. Лезгинцев внимательно следил за креном и дифферентом», как бы выравнивая устойчивую «площадку» для запуска. Корабль всем экипажем подводился по заданной скорости и глубине к точке залпа.

Из ракетного отсека идет короткий, многозначительный доклад: «Готовность выполнена!»

Теперь импульсы как бы замкнулись в одном центре — командире. Его поведение вызывает чувство признательности и одобрения. Надо быть человеком изумительной воли или гениальным актером, чтобы суметь так хладнокровно играть свою незаурядную роль. Вот он, невысокого роста, без погон на своей походной рабочей одежде, с непроницаемым лицом, стоит на перископной площадке, неярко освещенной матовым светом плафонов, стоит, зажатый со всех сторон приборными панелями, где за каждой подмигивающей точкой, за любым круглым стеклом аппаратуры угадывается весь сложный жизнедействующий организм субмарины.

Участники, а вернее, соратники командира, рассредоточены от носа и до кормы. Их немного, пожалуй, поразительно мало. Зато они сцеплены между собой, как звенья неразрывной цепи, кольцо к кольцу. Среди них ни одного дилетанта, бездельника, ловчилы. Здесь самые малые земные пороки могут привести к непоправимой беде. Над ними, под сфероидной кровлей центра, тот, кому даны полномочия сказать последнее слово. От него зависит посылка зарядов, до поры до времени заключенных в ракетные шахты. Пока атакуется пустынный участок океана. А если война? Невысокий человек в башмаках из грубой кожи и в черной шапочке вырастает до самых небес; он может поднять над любым куском глобуса зловещие колонны взрывов. Сын уральского рудокопа, мальчонка в великой войне, отец Леньки из никому не известной заполярной Юганги!

Дмитрий Ильич очнулся. На мгновение оставленный мир наполнился звуками продолжавших работать приборов и тем улавливаемым подсознательно неумолчным жужжанием турбин, изменивших режимы нагрузок. Командир объявляет: «Готовность!» Теперь время на строжайшем учете. Будто стук метронома, голос штурмана, сочный, густой, с акцентом: «Три минуты…», «Две минуты», «Одна минута». На табло вспыхивают слова: «Ракеты к старту готовы».

Красные буквы на матовом фоне нетерпеливо подрагивают, не гаснут. Это капитан-лейтенант Акулов прислал снизу свою подпись на чрезвычайно важном документе. Акулов нетерпеливо ждет.

Волошин наклоняется к микрофону:

— Старт!

Только сигналы, вспыхнувшие на панели, рассказывают о незримой деятельности, происходящей где-то внизу.

Ракеты покидают свои гнезда и круто устремляются вверх, рассекая своими могучими телами плотный слой воды.

Теперь ощущается небольшой толчок, уловленный прежде всего не физически, а психическим центром.

— Центральный! — доносится резкий голос Акулова. — Товарищ командир, ракеты вышли!

Отбой боевой тревоги не объявляется. Командир организует послестартовое боевое маневрирование, чтобы замести следы и не выдать места. Ракетоносец стремительно убегает от всех сомнительных звуков, выловленных гидроакустической аппаратурой. У Волошина имеется свой «лисий комплекс» обмана противника, и он отрабатывает его на практике, используя отличные ходовые и маневренные качества «Касатки». В океане раздолье, одно удовольствие сбивать противника с толку, мчаться с быстротой экспресса, ломать прямые, вычерчивать в надежных глубинах сложные геометрические фигуры. А потом, освободившись и словно отряхнувшись от погони, выровнять курс, переложить рули на генеральный и, проскользнув на легком подъеме несколько «этажей», не всплывая даже под перископ, принять информацию о месте падения запущенных с «Касатки» ракет.

Командир объявляет результаты по корабельной радиотрансляционной сети. Экзотическая трасса залпа, даже рифы Эрнест-Легуве и Мария-Тереза мало трогают сердца подводных ребят. Им важно одно — ракеты попали в «яблочко», как сообщает штаб по донесениям обеспечивающих акваторию кораблей. «Яблочко» далеко, за тысячи миль. Головки ракет донеслись до границы блуждающих айсбергов и потонули в течении западных ветров.

Стучко-Стучковский кошачьими движениями полусогнутых пальцев содрал будто присосавшуюся пилотку с влажных волос, насухо вытерся платочком и, вытащив из нагрудного кармашка зеркальце, блеснувшее зайчиком по спинам Четвертакова и сидевшего рядом с ним главстаршины Рудомета, оглядел свое осунувшееся лицо, еле-еле поворачивая голову на толстой, борцовской шее.

— Физиономия, м-да… Написано на ней больше, чем в вахтенном журнале. Тюремный видик, Дмитрий Ильич, а?

— Зато сделано-то как! Я, признаюсь откровенно, не ожидал, — сказал Ушаков, — считал это самое попадание в левый глаз мухи примитивным хвастовством. Как это можно?

Штурман повеселел от похвалы:

— На том стоим, тем живем. Мы не умеем рубать уголь, молотить рожь, а вот насчет своего дела пару собак съели… Конечно, на две лишних копейки фасоню, а все же… Тоже не зря хлебушко переводим, а?

22

После вахты зашел Кисловский, через плечо полотенце, мокрые волосы зачесаны далеко на затылок, на отросших бачках — жемчужные капельки.

— Какая прелесть душ, Дмитрий Ильич! — сказал он. — Я почти не вытираюсь. Пусть испаряется влага на мне, пахнет пресно-пресно. — Он облизнул тонкие, нервные губы, присел. — У моего папаши фамильная дачка под Москвой, сосны мачтовые, березы. Сейчас там завалено, сугробы — во! Берешь лопатку — и снег, снег, снег… — Он размечтался и неожиданно стал совсем другим, что-то детское появилось в нем, казалось бы утраченное навсегда. — Я занимаюсь с Глуховцевым, вы его знаете. Глуховцев мечтает отломить с соломенной крыши сосульку и пососать. Говорит, такая сосулька имеет особый вкус и запах. А я никогда близко не бывал возле соломенной крыши. Так, издали из вагона увидишь… — Кисловский поднялся, заметил на столике раскрытый дневник. — Оторвал вас? Простите. Да, кстати, о Донцове. Я говорил с ним. Еле-еле нашел общий язык. Паренек думающий. Потому ему труднее жить, чем  н е з а д у м ы в а ю щ и м с я, — раздельно произнес Кисловский вязкое слово. — Иногда я завидую вегетативным субъектам, но чаще презираю.