Палата, где его разместили, была на двоих и считалась блатною. Но таковой она называлась не только потому, что в ней размещали людей, близких к городскому начальству и лечившихся от алкогольного психоза, но и потому, что это была единственная палата, где имелась дверь. Правда, она открывалась внутрь и не имела ни крючков, ни ручек.

А потом наступила больничная рутина, которая, наверное, одинакова во всех отделениях, независимо от того, есть ли решетки на их окнах или нет. Днями — анализы, обследования, обходы, вечерами — предложения находящихся на лечении алкоголиков сыграть в карты или пропустить по маленькой и заглядывания в палату с дверью больничного имбецила Женечки. Женечка восемь месяцев в году помогал банщикам в горбане и называл себя «простыящиком», видимо, от когда-то услышанного — пространщика. Остальное время он лежал в отделении у Купрейчика: два месяца весной, два — осенью.

Женечка был достопримечательностью отделения. Он единственный, кого запомнил Внучек. Да и трудно было его не запомнить, когда он по нескольку раз за вечер открывал двери палаты, заглядывал внутрь и произносил фальцетом одну и ту же фразу:

— А тут у нас кто?

После каждого обследования Купрейчик звал Федю в кабинет, показывал мудреные графики, энцефалограммы, приглашал принять участие в их осмыслении и говорил:

— Ты сам должен осознать свое состояние, ты — сам себе врач.

На десятый день пребывания Феди в отделении заведующий пригласил его в очередной раз. На столе лежала синяя папка.

— Эта методика не использовалась в СССР, — сказал Купрейчик.

Раскрыв папку, он с гордостью добавил:

— Пятна Роршаха. Купил у одного спекулянта… Тысячу рублей отдал… Чрезвычайно сложное, но и интересное обследование. Им мы окончательно определимся с этиологией, — и, поскольку Федя мало что понял, пояснил — Нужно определить, органик ты или нет. А еще проще, больной ты на самом деле или просто считаешь себя больным…

Купрейчик не спеша разложил рисунки на столе изображениями вниз, приподнял несколько, — видимо, ему необходимо было соблюдать какую-то последовательность, — и перевернул один из них.

— Какие ассоциации вызывает у тебя этот рисунок? — спросил он, показывая что-то похожее на раздавленного разноцветного хамелеона. Иллюзия, будто хамелеон раздавлен, усиливалась тем, что рисунок на одной половине листа зеркально повторялся на другой стороне.

Записав Федины впечатления, Купрейчик картинно потер руки, как делают люди, когда говорят: «А я что говорил, все сходится», — и дал исследуемому другой рисунок, который, по мнению Феди, был похож на всадника на коробке папирос «Казбек», разумеется, это были два всадника, скачущие в разные стороны…

На следующий день в палату заглянула медсестра и вновь пригласила Федю к заведующему.

Внучек шел за ней и думал, что пора заканчивать этот спектакль… С этой мыслью он и вошел в кабинет.

В кабинете, к удивлению Феди, сидел Витальич, на лице его сияла улыбка радости, и Внучек, чтобы не огорчать главного, решил потерпеть еще немного.

— Садись. Как мы и предполагали, у тебя все в порядке, это не органика, это функциональное, а значит, ты, Федор Степанович, просто симулянт, — хохотнул Витальич.

Потом они оба стали расшифровывать ему какие-то врачебные термины и чуть ли не в один голос утверждать:

— Теперь чуть-чуть психотерапии, — и ты здоров…

— Хотя ты и так здоров, — сказал Купрейчик, — просто сейчас ты не веришь в это.

Той беседой они заронили в него каплю надежды. И с каждым днем надежда крепла.

— Я здоров, я здоров, мое тело переполняет светлая энергия, — как молитву повторял он настрои, составленные для него Купрейчиком, вбивая в свое сознание и подсознание мысль, которая рано или поздно должна была материализоваться и поставить его на ноги… Заведующий настоял также, чтобы он делал по утрам зарядку и обливался холодной водой.

Обливался Федя во дворе отделения, под презрительные взгляды алкоголиков и восторженные восклицания Женечки, всегда присутствующего при этом. Там же, во дворе, он стал перекидывать кучу булыжников с места на место…

— Все к одному, — увидев это, сказал Купрейчик, — все к одному, тело и душа связаны, никто не знает как… Не дано человеку этого знать, но ты не переживай. Как на тело можно воздействовать через душу, так и на душу через тело… И не забывай: я здоров, я самый здоровый человек в мире… Нельзя избавляться от болезни, нужно приобретать здоровье… Запомни это, мало ли что в жизни случится, и возле тебя уже не окажется таких нянек, как я и Витальич.

Уже стояла теплая погода, когда он выписался из больницы. Уже появились маленькие листочки на деревьях, и тополя стояли в легкой зеленой дымке. Уже надо было готовить к лету беседки и готовиться к решающей схватке с Глушаком и его кодлой.

Схватка должна быть одна: длительного бодания он выдержать не мог, в больнице его только наживулили, сшить себя окончательно он должен был сам.

— Я здоров, я силен, я резок, я решителен, я ни перед чем не остановлюсь, я никого не боюсь, — говорил он себе перед тем, как выйти из квартиры. Время от времени он доставал из чемодана и прятал в карман халата опасную бритву «Золинген», доставшуюся по наследству от деда, и это тоже вселяло в него уверенность, — дополнительную…

В тот день, когда трактор притащил из комхоза беседки и оставил их во дворе, он подстерег Глушака у дверей квартиры его матери.

Глушак, давно не видевший Федю, столкнувшись с ним, испугался. Видимо, психотерапия Купрейчика дала результат, и взгляд Внучека уже не был похож на взгляд агнца, теперь в нем было больше волчьего.

Несколько секунд Федя молча смотрел на оторопевшего соседа по дому, затем одним движением вытащил из халата бритву и приложил ее обушком к горлу Глушака.

— В доме должен быть порядок, — сказал Федя тихо, но это «тихо» имело эффект пушечного выстрела. — Понятно?

Глушак кивнул, так как не смог произнести ни слова от сковавшего горло страха.

— Вот и чудненько, — продолжал Федя, сам удивляясь собственной наглости и уверенности в себе. — Я знаю, ты хороший мальчик, и мы всегда найдем с тобой общий язык… Ведь так?

— Так, — только и сумел произнести Глушак.

С той поры Федины урны у «крейсера» стояли непоколебимо и беседки были относительно целы, правда, криков ночью и матерщины на стенах дома стало больше, но ничего не поделаешь — закон природы. Выиграешь в одном, проиграешь в другом.

После теплого мая наступил не менее теплый июнь. А может, так только казалось ему, потому что жизнь изменилась к лучшему; точнее, изменилась не сама жизнь, жизнь осталась прежней, просто она приобрела иной вкус, как приобретает вкус вино, сигареты после длительного насморка, который напрочь этот вкус отбивал.

Федя стал показываться на людях, бывать в гостях. Однажды даже попал домой к Узякину, но долго там не пробыл, поскольку хозяин пытался угостить его водкой, а жена Узякина уж очень прямо намекала на то, что ему надо жениться…

— Я здоров, я силен, — приговаривал он вполголоса на озере, куда поехал вместе с Витальичем, его женой и дочкой, долговязой, нескладной девочкой лет двенадцати, чрезвычайно болезненной, несмотря на то, что пестовалась двумя врачами, но также чрезвычайно начитанной и сообразительной.

— Слушай, Федор, — сказал Витальич, — а не слетать ли тебе на юг… Я в детстве часто болел, ну и родители повезли меня в Анапу. И ты знаешь, потом полгода не болел… Родители поняли, что все дело в море и солнце, повезли меня еще, и с тех пор я самый здоровый ребенок в Каминске…

Федю так и подмывало спросить, а не отвезти ли Витальичу на юг дочку, чтобы оздоровить…

— Я бы туда и дочку свозил, — сказал Витальич, — но сам не могу, а жену в такое сумасшедшее время отпускать страшно… Да и война там, на Кавказе.

— А мне в сумасшедшее время можно?

— Ты — другое дело. Ты — мужик, к тому же бывший военный, тебе можно… Это был бы еще один фактор твоего восстановления и выздоровления…